Квартир полно. Покупателей навалом. Все обольщаются. А потом разочаровываются. Или наоборот: сначала недооценивают, а потом проникаются. Всего этого в бадье намешано в каких угодно пропорциях. Потому принцип прост: нет задатка – нет и отношений.
Можно сидеть здесь на теплом диванчике, и чесать языками, и симпатизировать друг другу, и даже быть готовым на дружеские услуги… но если позвонит телефон и кто-нибудь спросит, нельзя ли сейчас принести деньги, – я крепко пожму Константину руку и поблагодарю за интересный разговор. А задаток получу от другого.
– Что?
– Я говорю, его бы засунуть в какую глухомань, он бы почесался,
– толковал Константин. – Он бы тогда не кочевряжился. Привыкли в цекашниках… выпендриваются. Его бы в Братеево, – сказал он с мстительной мечтательностью. – Ты в Братееве-то не жил?
А-а-а-а… А я жил. Край земли… Как-то раз ко мне одна подруга приезжает… ну знаешь, как всегда – сначала туда-сюда, тыры-пыры… а потом то-се, пятое-десятое – и начинается у нас какая-то разборка… уже и не вспомню. Слово за слово, хреном по столу, я одно, она другое… про мою прежнюю что-то ввинтила… я и говорю: да ладно, говорю, не гони, ты мне тоже, говорю, не девушкой досталась. А она мне в ответ: ага, говорит, размечтался, говорит, губищи, говорит, раскатал, ха-ха-ха! – да кто же к тебе сюда девушкой-то доедет?
7
Я счел, что на Ленинском уже не протолкнуться, и погнал переулками к набережной. Моросил дождь, машину кое-где заносило на мокрой листве. Я рассчитывал пробраться к Большому Каменному, однако на Кадашевской дорогу перекрыла большая авария – мерцали синие огни милицейских “фордов”, стояла “скорая”, – и всех заворачивали куда-то направо. Я представил себе толчею набережных и повернул назад. Тут тоже было яблоку некуда упасть, однако через пять минут меня все же вынесло на Садовое и поволокло в сторону Парка. Поток шел на удивление быстро, и я уже посматривал на часы, прикидывая, когда именно смогу наконец расшнуровать туфли. Через десять минут я был у Маяковки.
Поколебавшись, все-таки взял правее туннеля – левым поворотом на
Брестскую.
Будчев любит повторять, что будущее известно нам – но не в деталях. И он совершенно прав: при подъезде к Белорусскому в ранних сумерках меня ждала пробка, большим вонючим спрутом распространившаяся по прилегающим переулкам.
Музыка потренькивала, а я барабанил пальцами по рулю и смотрел сквозь лобовое стекло. Время от времени щетки стеклоочистителя смахивали капли. Воспаленные огни теснящихся впереди стоп-сигналов были окаймлены розовыми ореолами.
Все не слава богу с этим Николаем Васильевичем… Уж о чем они там толковали с Женюркой этим его?.. черт их знает. В итоге
Николай Васильевич дал согласие. Однако и тут не просто так: выговорил себе еще сроку до завтрашнего утра. Завтра в одиннадцать он готов дать задаток. Старый ишак… почему завтра?
Что ему эта ночь?
Машины то глушили моторы, то заводились снова, чтобы проехать еще три или четыре куцых шага. Вот какой-то джип перевалил бордюрный камень, истерически бодро прокатил метров двадцать по тротуару, уперся в тумбу, разочарованно попятился и начал внедряться обратно в поток. Ему бешено сигналили и яростно моргали фарами. Дальше, у площади, и вовсе стоял многоступенчатый и непрестанный вой клаксонов, похожий на разноголосые звуки настраивающегося оркестра.
– Бога ради, на пропитание…
Я опустил стекло и сунул монету в холодную ладошку. Старуха привычно осенила меня крестным знамением и перешла к следующей машине. За ней двигался рослый парень в камуфляже. Руки были заняты костылями, зато на груди висел пакет для подаяний. Лицо ровным счетом ничего не выражало: оно, понятное дело, не было мертвым, но и назвать его живым не поворачивался язык; это было лицо человека, спящего тяжелым сном – тяжелым и вязким, как кусок мокрой глины. Оно оставалось таким до той самой секунды, пока я не кинул в пакет рубль, – тогда по нему мгновенно скользнула презрительная усмешка.
Он двигался как испорченный механизм, рывками – оперся, качнулся… и опять – оперся, качнулся…
Разве я заслуживал его презрения?
Я отвернулся, снова подумал о Ксении – и она, пронизанная дробящимся пламенем ночной улицы, отчетливо, словно фотография на стене, появилась перед глазами: вьющиеся темные волосы, тонкий нос с едва заметной горбинкой и это смутное, оставшееся мне непонятным ожидание во взгляде: да, смутное ожидание, смешанное с такой же смутной безнадежностью.
Я уже несколько раз вспоминал о ней со вчерашнего дня. Зачем? Не знаю. Вспоминалась. С одной стороны, ничего странного: Ксения – потенциальная клиентка. Более того – поскольку Ксения есть потенциальная клиентка, думать о ней следует неотрывно. С другой стороны – клиентка вовсе не моя, есть у Ксении Марина, вот пускай Марина о своих клиентах и думает: ей за это деньги получать. С третьей – Ксения не только чья-то там клиентка, но и весьма привлекательная женщина. Да еще с загадками во взорах.
Такую не каждый день встретишь. С четвертой – клиенты клиентами, загадки загадками, но уж вот на кого она не похожа, так это на ту, с которой бы мне хотелось связать свою судьбу. Даже при всей фантастичности этого предположения в целом – то есть о возможности с кем-либо еще связать свою судьбу. В общем, с какой стороны ни поглядеть – все совершенно зря…
Я смотрел сквозь мокрое стекло и видел все то же самое: красные пятна стоп-сигналов, разноцветные блики мокрого асфальта, мокрые бока машин, мутное сияние над площадью. Нет ничего противнее, чем в конце длинного и тяжелого дня стоять в пробке. Пять минут ты проявляешь терпение. Затем минут пятнадцать более или менее успешно глушишь нарастающий протест. Затем впадаешь в кратковременную ярость. Однако ярость не находит себе выхода.
Поэтому еще через три минуты ты погружаешься в болезненное оцепенение, вызванное продуктами ее распада. И начинаешь думать.
О чем можно думать, когда стоишь в пробке? Обо всем. То есть ни о чем. Мысли цепляются друг за друга, пользуясь любым поводом.
Даже самым случайным – словом, созвучием… Нет выхода ярости.
Вот так. Говорят, в автобусах должно быть написано над дверями:
“Выход с другой стороны”. Потому что когда написано “Выхода нет”, люди склонны кончать с собой прямо на кругу. Доехали до конечной – да и айда. Видел же я однажды женщину. Ужас жизни проявляется именно в обыденности. Обыденность всякого может довести до ручки. Это точно. Что говорить. В каждой руке у нее было по сумке. Автобус мотало, она морщилась, переступая, чтобы удержать равновесие. Ей нужно было куда-нибудь деть глаза, и в конце концов она не нашла ничего лучше, как упереть их в надпись на стекле: “В случае опасности разбейте стекло молотком”. Долго шевелила губами, а потом негромко и растерянно спросила:
“Господи, да неужели же еще и молоток с собой возить?..” А тут еще над дверями: “Выхода нет”. Ну и куда деваться?.. В сущности, от обыденности, от этого ужаса истекающей жизни есть только одно средство. Да, одно. Нет, два. Два надежных выхода. Один – в непроглядную тьму. Ближе, ближе… еще шаг – и ты мгновенно растворяешься. Так падает в воду капля с ладони. Капнула – и попробуй теперь ее найди. Nihil. А другой выход? Другой, надо полагать, к свету. В жизни значительно больше несчастья, чем счастья. Нет, наоборот. Отсутствие несчастья есть счастье.