Полыхнули стоп-сигналы. Обе задние дверцы раскрылись. Из правой, крутя головой, выскочил бодигард. Из левой между тем с кряхтением выбирался какой-то крупный господин в черном пальто… без шапки… вот повернулся, блеснув залысинами…
– Это ты, что ли, показываешь? – недоуменно спросил Огурцов, озираясь. – С тобой секретарша договаривалась? Понятно… Ну тогда в этот раз я работы тебе, Серега, не предлагаю. Работу ты нашел себе лучше некуда. – Он хмыкнул. – Молодец… Ладно, что ж… давай показывай.
Располнел; да и взгляд был загнанный.
Та квартира не подошла; через пару дней я показал ему коммуналку на Пречистенке. Еще через три дня получил аванс…
Я въехал во двор, забитый дорогими машинами, кое-как притиснулся. Шагая к подъезду, поднял голову. Окна третьего этажа полыхали в полную силу.
– К Огурцову, – сообщил я вопросительно смотревшему охраннику. -
Двадцать седьмая…
– Фамилия?
Парень потыркал клавиши переговорного устройства, сказал несколько слов, услышал ответ. И нажал кнопку, впуская.
Дверь квартиры почему-то была открыта.
– Дома? – крикнул я. – Эй!
Огурцов выставил из кухни пузо и призывно махнул рукой.
– Не закрывай, – глухо крикнул он, что-то между тем мощно дожевывая. – Дворничиха тудой-сюдой шляется… одежонку кой-какую отдаю. Заходи, заходи.
В коридоре валялись клочья шпагата и обрывки газет. Я мельком посмотрел в зеркало и пригладил волосы. Проходя мимо, заглянул в комнату. Свет горел вовсю, шкаф стоял нараспашку, из ящиков свисали до полу какие-то тряпки. На огромной кровати высился террикон какой-то рухляди и тряпок: я различил угол чемодана, ручку зонта, лаковый женский сапог… Мусора тоже хватало.
– Заходи, заходи! – невнятно повторил Огурцов, заталкивая кусок в рот указательным пальцем. – Что ты там межуешься! Давай! Я уж и не ждал…
В углу возле заваленной посудой раковины лежала на полу неряшливо сметенная куча битого стекла. Большую ее часть слагали зеленые и коричневые осколки бутылок, однако в немалом количестве посверкивал и хрусталь. Бутылки побились далеко не все: целые, числом около шестидесяти, выстроенные в каре, плечом к плечу стояли у балконной двери, исключая всякую возможность выбраться на воздух. Рядом с ними пристроился большой картонный короб, наполненный какими-то отходами. Снизу короб подмок и раскис, а сверху в нем густо воняла креветочная шелуха. Ярусом выше – то есть на столе, на поверхностях кухонного гарнитура и подоконнике – снова высились разнообразные бутылки (здесь порожних не было; что с крепким – большей частью раскупоренные; но выглядывали и непочатые), стояли тыркнутые наискось тарелки с зачерствевшей икрой (в одной торчало несколько окурков), пепельницы, вскрытые консервные банки. Валялись куски хлеба, мясные деликатесы в полиэтилене, маринованный чеснок, объедки пирожных, а также рюмки, чашки, стаканы. Стена была щедро заляпана чем-то вроде тертой свеклы с майонезом, чесноком и орехами. В целом эта большая кухня выглядела так, как если бы по ней проехал, отступая с боями, продовольственный обоз армии противника.
– Давай-ка я тебе стаканчик, – говорил Огурцов. – Который почище. Выпьем напоследок… Садись.
– Я на машине, – сказал я. – Почему напоследок?
– Ну и дурак, – сказал Огурцов, не услышав вопроса. – Хрена ли тебе в машине? Самая лучшая машина – такси. Ну, будем.
Припал к стакану, вытянул содержимое и стал закусывать.
– Дрянь огурцы, – сообщил он, морщась и что-то между делом сплевывая из набитого рта. – Помнишь, Серега, какие раньше были огурцы? То были огурцы. А это разве огурцы? Гандоны это, а не огурцы… Мяса хочешь? Давай, чего ты… Вон посмотри на меня. -
Он похлопал ладонью по брюху. – Жрать надо, вот что. Сил не будет, если не жрать.
– Да ладно тебе, – сказал я. – Пиво есть?
– Под столом погляди. Ладно, ладно… вот тебе и ладно. Ни хрена не ладно. Сейчас посмотрим… – Он поднялся, тычком вилки сбил со стоящей на плите жаровни крышку, с металлургическим грохотом обрушившуюся на конфорки, и полез туда. Обернулся: – Гуся будешь? Гусь. Давай жри гуся, чего ты…
Я понял вдруг, что Огурцов пьян в дым.
– Гусь. Это ведь не страус. Верно? Что такое гусь? Птица. Такая ма-а-а-а-аленькая птица. Птичка. Ласточка с весною в сени к нам летит… Нет, я что хочу сказать? Вот мне все говорят – худей. А зачем? А то еще: из-за стола вставать с чувством легкого голода… Хорошо, я согласен. Но ты прикинь: ведь легкого же! А?
Лег-ко-го! Понимаешь?
Он тяжело сел, нагнулся к тарелке, взял обеими руками коричнево-золотую ногу пернатого и стал громко рвать ее зубами.
Застонал, фырча и встряхиваясь, цапнул бутылку – мизинцем, чтоб не замарать, – налил, выпил, засопел, зачавкал. Но и гостя не забывал – косил на меня глазом, когда утирался тыльной стороной ладони.
Я отпил глоток пива. В этот момент негромкая возня в коридоре завершилась шелестящими шагами, и в кухню сунулась худощавая и встрепанная женщина. Раскрасневшееся скуластое лицо было до такой степени исковеркано волнением, что нельзя было даже приблизительно понять, чего больше она сейчас испытывает – счастья или ужаса. Сначала она немо шевелила белыми губами, а потом смятенно выговорила, встряхивая у меня под носом серо-голубую дубленку:
– Василий Петрович!.. И это можно?!
– Что ты ко мне с каждой тряпкой, – зарычал Огурцов. – Бери!
Нет, стой, погоди… ишь обрадовалась. Серега, тебе ничего не нужно?
Дворничиха затаила дыхание.
Я помотал головой.
– А то смотри… Видишь, закрывается лавочка. Не с собой же тащить… Ну как знаешь. Бери, Фая, бери! – подтвердил Огурцов.
– Пользуйтесь! Огурцов поносил, что уж…
И заорал, как только она исчезла:
– Фая! Фа-а-а-а-ая, мать твою так! Стой, погоди!.. Давай-ка вынеси это все. Что мы тут, как в помойке… а? Пусть вынесет, что ли?.. или ну ее? – спросил он, мутно оглядываясь. – Нет.
Греметь… таскать… Потом вынесешь. Ты лучше вот чего… коробку еще одну тащи, вот чего… кости бросать некуда. А это потом, потом… Все, иди, Фая, иди, ну тебя к аллаху… после вынесешь… а не вынесешь – тоже ладно… заплачено.
– Ты переезжаешь, что ли, Василий? – спросил наконец я.
Огурцов икнул и поморщился. Затем положил вилку рядом с тарелкой.
– П-п-п-погоди, – сказал он. – Ты чего? Я же тебе звонил… или что?
– Черт тебя знает, Василий, – в сердцах сказал я. – Может, кому и звонил. Мне не звонил. Это я тебе звонил днем – ты хоть помнишь? Я аванс привез вернуть.
– Какой аванс?
– Ты мне аванс давал под расселение. Пречистенка – помнишь? Там ничего не получается. Как что-нибудь подходящее подвернется, я тебе свистну. А это возьми пока.
– А-а-а! – протянул Огурцов, машинально принимая деньги. -
Погоди, погоди! Так ты не знаешь!.. Вот чего! А я-то думаю…
Придержавшись за стол, он поднялся во весь рост, выкатил пузо, приосанился – шея налилась и пошла складками, да и рожа еще больше запунцовела, – левой рукой накрыл лысину тоненькой пачкой купюр, выпучил глаза и грянул, дурашливо прикладывая к виску сальную ладонь:
– Огурцов Василий Петрович, греческий подданный. Будем знакомы…
Снова нашарил стул и сел.
– Это в каком смысле? – спросил я. – Черного полковника дали?
– Отъезжаю, Серега, вот в каком, – сказал Огурцов. – Вот в каком, Серега. Ни хрена не полковника. Вот так. Хватит. То-то я смотрю… а ты не знаешь… понятно. Выпьем тогда. – Налил, выпил, сморщился. – Ну извини. Фу… А я хотел позвонить, да как-то… Ладно. Короче, прощаться будем, Серега. Не пошел ты ко мне работать. Ну и правильно… У тебя вон свое дело теперь. -
Он хмыкнул. – И ничего. Никакой трагедии… Я бы на твоем месте что? Я бы раскручивался… без этого никак… Только не говори, что нету денег. Денег всегда ни хрена нет. Смотри сюда. Берешь кредит. Нанимаешь людей. Днем и ночью гоняешь их, сволочей, дрючишь их, гадов, во все дыры… понял?.. а, ладно. Ты теперь сам с усам. Короче, я дела свернул. Вот так. Дела-делишки. Все.