Смеясь, я снова погрозил ему пальцем.
– И потом: ну что все деньги, деньги… Потом раз! – и уже ничего не нужно. Это как?
– Все в свое время, – рассудительно заметил Кастаки. – Ты же сам сформулировал: все там будем. Это правда. Но еще не все там, понимаешь? Поэтому такой раздрай. Кому-то уже не нужно… а кому-то еще нужно. Поди разбери…
– Ну да, конечно, – согласился я, глядя в тарелку. Мясо остыло.
– Да, разумеется… то-то и оно.
Все вдруг снова потускнело. Зачем я сказал? Какой смысл без конца вспоминать об этом? Я ведь могу не думать. Люди по-разному устроены. Наверное, кто-то не мог бы не думать. А я могу: щелк – и я выключил эту тему. Все, хватит. Горе бесплодно. Что толку горевать? Ничего не вернешь, ничего не поправишь. Зачем терзать себя этими мыслями? – если бы я раньше узнал… если бы то, если бы сё… Ни черта бы не изменилось. Нет, нет. Все. Жизнь идет в одну сторону. One way ticket. Обратной дороги нет. Ба-ба-бам.
Проехали. Только фонарики, фонарики… Нет никакого резона что-либо помнить, потому что все это… что?.. На меня вдруг накатило острое пьяное прозрение. Я отчетливо вспомнил запах.
Вот как это было раньше. Четыре года назад. Запах – вот что. В психосоматическое отделение не достучишься. Стучишь, стучишь – заперто. Потом сестра все-таки услышит, откроет. И тот зверий запах, что душил уже на лестнице, шибает в полную силу. Впрочем, к запаху быстро привыкаешь. Небольшое усилие – и его перестаешь замечать. Все в жизни так. Воля есть воля. Стоит только захотеть
– вообще ничего не увидишь и не услышишь. Старуха на соседней кровати кричала басом: “Доченька! Постриги мне ногти!” – и тянула вверх желтые руки. Никто не обращал на нее внимания. Я тоже не обращал. Я сидел у бабушкиной постели. Бабушка лежала на боку и дышала мелко-мелко, часто-часто, будто бежала, бежала, бежала – и вот упала отдохнуть. Она уже сутки не приходила в себя. Что значит – не приходила в себя? Она давно была не в себе. Месяца полтора. А сутки назад впала в забытье. Я осторожно положил ладонь на влажный морщинистый лоб. И вдруг она, в глухом своем беспамятстве почувствовав все же прикосновение моей руки, не открывая глаз, удивленно подняла брови. Значит, под этой влажной морщинистой и родной кожей еще что-то жило, мерцало – длилось сознание, продолжалась жизнь, не представляющая себе того, что она может быть не бесконечной. Своим прикосновением я вторгся в пространство ее сужающегося мира – и, может быть, именно в это мгновение возник там, в сумерках, на закате, перед ее глазами, досматривающими фильм, – и, может быть, даже сказал что-то, а она мне ответила… но что сказал? и что она мне ответила?.. никто не знает, и я не знаю и не узнаю уже никогда.
– Да ладно тебе, в самом деле, – недовольно сказал Шурик. -
Разрюмился. Что с тобой? Как будто первого хоронишь. Выпей еще, что ли.
Я отмахнулся:
– Сейчас, погоди… вода-то у них есть, у чертей?
Он щелкнул пальцами.
Мы помолчали.
– Вообще, конечно, надо Верке сказать, – задумчиво произнес
Кастаки, когда официант удалился. – Кто у тебя остался-то? Что ж одному… Пусть она тебя женит.
Вода шипела и пузырилась в толстом стакане.
– Что значит – кто остался? Навалом народу. Вот скоро их перевезу… – Я замолчал на полуслове, почувствовав вдруг тяжелую, страшно тяжелую, ну просто свинцовую досаду. “Перевезу, перевезу…” Ах, черт, да сколько же это может тянуться! С долгами никак не расплетусь, идиот… Слюна почему-то стала кислой. Я проглотил ее, кое-как рассмеялся и сказал, глядя в сторону: – Опять жениться? Пожалуй, рано. Потерпи маленько.
– Почему?
– Почему? Гм… Не могу обременять собой ни в чем не повинную женщину. Ты представь – со всеми своими проблемами сесть ей на шею. Нет.
Кастаки хмыкнул.
– Джентльмен. Пока может стоять, пьет стоя. Понятно… А у Верки подружек – не счесть. Все такие хорошенькие, – промурлыкал он. -
Заглядение. Есть, например, одна такая Маша, так она такая, знаешь, раскосая… и вообще.
Он подробно толковал о какой-то там Маше, а я ненадолго задумался, кое-что вспомнив, и, когда он замолк, сказал торжественно – может быть, несколько более торжественно, чем требовалось:
– Что там твоя Маша. Брось. Я вот встретил недавно очень милую девушку. Очень. Суровую такую… даже не знаю, как описать.
Очень серьезная. Что-то ее мучит. А что – неизвестно. Но красивая. Помнишь Бэлку Кливидзе? Похожа. Только другая совсем.
Упрется взглядом – и кажется, что, если сморгнешь, она исчезнет.
Смотрит странно – с ожиданием. Но это ожидание мне непонятно.
Да? В общем, что-то я ее никак не пойму…
– Это опасно, – заметил Кастаки. – Непонятное притягивает. Ты постарайся, пойми. А то, как всегда, сначала вляпаешься, а потом разберешься, – нехорошо, знаешь.
– Но обычно.
– Я же и говорю – как всегда, – согласился он со вздохом. -
Давай еще по двадцать?
– Давай. Нет, просто там что-то такое есть… не знаю. Откуда мне знать? Я с ней тремя словами не перекинулся. Все по делу.
Задаток, цена… уступите, не уступите. В общем, как на базаре.
Собственно, почему – как? Базар и есть. Торговля. Недвижимость.
А про жизнь мы не говорили. Она очень грустная.
– Мужик ее бросил, – сказал Кастаки, ставя бутылку. – Вот и грустная.
– Ну начинается… с чего ты взял? Там есть, конечно, какой-то мужик… коммерсант какой-то, хрен его знает. Сейчас в Париже.
По делам. Но скоро приедет.
– Естественно. У всякой девушки есть мужик. И не верь, если кто-нибудь скажет другое. С детьми?
– Нет.
– Ну тогда точно мужик бросил. Давай. Не чокаемся?
– Нет уж, чокаемся. Давай за тебя, Шура.
– И за тебя.
– Я про нее потом все узнаю. Понимаешь, мне сейчас неловко. Она подумает, я к ней клеюсь, чтобы какую-нибудь выгоду получить… между делом… понимаешь? Она клиентка моя. Нет, не моя. Ну не важно. Все равно неловко. Глупо. Дело есть дело, верно?
– Между делом иногда тоже, знаешь…
– Да ладно тебе. Тут совершенно все не так. Вот сделка пройдет, я буду свободен от прежних обязательств. И уж тогда позвоню.
Кстати, у меня и телефона-то ее нет. И никто не даст. Там такая
Марина одна, агентша… не даст она мне номера. Ты что! Телефон!
Это же в нашем деле каюк!.. Я напою Марине всякого про свою любовь, Марина мне даст телефон, я позвоню Ксении – и что скажу?
Неужели тоже про любовь? Черта с два! Я скажу совершенно другое!
Так, мол, и так, дорогая Ксения, зачем вам платить этой Марине, когда можно и без нее обойтись? Вас ведь цена не устраивала? Вы скидочку хотели? Пожалуйста: если будете со мной дело иметь напрямую – так на две тысячи меньше. Или даже на три. Закоротим
Марину – и все довольны. А? Годится?.. Нет, Марина мне телефончика не даст. Что ты! Это только после сделки. Как ты считаешь?
Я замолчал.
– Что-то ты мне не нравишься, Капырин, – сказал Кастаки.
22
На четвертом гудке хрустнуло.
– Алло?
– Крестецкую будьте добры… спасибо… Нина Михайловна? – спросил я, морщась от головной боли. – Это Сергей.
Услышав, что я нашел покупателя, Нина Михайловна обрадовалась.
То есть она сначала обрадовалась, а уже обрадовавшись, спросила, за какую цену. Узнав цену, погрустнела. Но именно погрустнела, а не оскорбилась – из чего я заключил, что она стоит несколько ближе к реальности, чем во дни наших первых свиданий.
– Да, шестнадцать на руки, – повторил я. – Вы подумайте. Если устраивает…
– Но вы же говорили – двадцать две, – робко начала она.
У меня стрельнуло в затылке, и я невольно закряхтел, держась за висок.
– Двадцать две – это если продавать полтора месяца. Я же объяснял. Вы поймите, я не против того, чтобы вы получили двадцать две. Я могу продать ее обычным способом, и тогда вы столько и получите. Примерно столько, – оговорился я. В затылке теперь что-то противно перелилось справа налево. – Двадцать две плюс-минус сколько-то за счет неизвестности будущего… вы же понимаете: будущее известно нам, но не в деталях, – говорил я, мучительно пытаясь сообразить, зачем это делаю. Вот ведь тянет, тянет черт за язык! – Правильно?