– Сюда.
Мы поднялись, и я позвонил в дверь.
Щелкнул замок.
– Сергей, что ли? – спросил человек, гнусавый голос которого казался мне знакомым. – По квартире?
Ничего не скажешь, мир тесен.
Это был Женюрка, сын Николая Васильевича.
– Ну да, – сказал я, когда дар речи вернулся. – Евгений Николаевич?
Женюрка сощурился. Одет он был по сравнению с прошлым разом гораздо приличней: джинсы, ковбойка. Поверх ковбойки – почему-то желтая Степашина куртка с орлом. Волосы зачесаны назад. Надо лбом – бесполезные солнцезащитные очки. Физиономия по-прежнему в угрях. Взгляд исподлобья.
– А это ты, что ли? – протянул он, сторонясь. – Слышь, ни фига себе. Ну лады, лады… А то думаем – кто придет?
– Нашли вам квартиру-то? – поинтересовался я, озираясь.
– Ездят.. Заколебал Константин этой квартирой. Возит предка через день… что-то все показывает. Скоро в дурилку обоим.
– Ага… понятно. Ну знакомьтесь: покупатель ваш.
Кастаки прислушивался.
– Это вода шумит, – сказал я. – Не переживай. Кран сорван.
– А-а-а… – протянул он настороженно.
Вид у него был… да вид как вид, в общем. С непривычки-то.
Мы прошли в комнату.
Здесь все осталось как прежде: стол, засыпанный таблетками, тряпье на продавленном диване, два стула, пылища, хромое кресло, тумбочка с доисторическим телевизором, горелая стена… В кресле вольготно расположился плотный парень лет двадцати пяти в толстой вязаной рубашке, несколько скрадывающей фактуру его довольно громоздкого тела. Он качался в нем как в качалке, и кресло постукивало сломанной ногой – тук-тук… тук-тук…
Степаша, понурившись, сидел в уголке дивана, и мне было странно видеть его, во-первых, неподвижным, а во-вторых – молчащим. При нашем появлении он только приветственно поднял руку – и ничего не сказал. Под глазом виднелся отчетливый кровоподтек. Да и сам глаз немного заплыл. На правом запястье тоже были какие-то темные следы. Мне подумалось, что хорошо, кабы не от наручников.
Оба запястья были пусты – в том смысле, что без часов.
– Ну чё, с бабками приехали?
– Снова здорово…
Парень в кресле повернул голову и тяжело посмотрел на меня. Рожа у него была широкая и круглая, как сковородка, и раскосые глаза довольно неприятно глядели из-под узких век.
– Так а чё просто так ездить! – завел свое Женюрка. – Чё мы сюда тащились-то?
– Ладно, ладно… это обсуждали. Документики-то можно посмотреть?
Степаша испуганно пожал плечами, взглянув при этом на человека в вязаной рубашке.
– А чё тебе документики? – лениво спросил тот, не переставая качаться. – Не боись, в порядке документы. Берете квартиру-то?
Тогда и документы будут…
Я вздохнул.
– Так-так…
Кастаки топтался за моей спиной.
– Ладно, Шура, пошли, – сказал я. – Не получится тут у нас с покупкой.
– Казанец, да покажи ты ему бумаги! – не выдержал Женюрка.
Парень глянул на него, и Евгений Николаевич прикусил язык.
Однако обладатель вязаной рубашки хоть и с кряхтением, но все же поднялся. Хмуро переведя взгляд с меня на Кастаки и обратно, он сунул затем руку в карман своих синих спортивных штанов, вольно облекающих его мощные ноги, обутые в сильно поношенные грязно-белые кроссовки “Reebok” примерно сорок восьмого размера, и достал бумажный комок, которым иной риэлтор побрезговал бы и подтереться. Сопя, принялся его разворачивать. Развернув, еще разгладил вдобавок на коленке. И пробасил:
– Ну документ… а чё?.. нормальный.
– Позвольте?
Я протянул было руку, но не тут-то было: парень тут же отдернул свою. Выяснилось, что, несмотря на свою величину, он тоже способен испытывать некоторые опасения и не собирается выпускать документы из рук, а предпочитает, чтобы мы разглядывали их издали. Когда я все же уговорил его дать мне бумагу и обмолвился о банке, Казанец хмуро заявил, что ни в какой банк никто не пойдет и пусть им отдадут деньги перед сделкой, да и дело с концом. Когда я разъяснил, что, с одной стороны, перед сделкой они не получат и ломаного гроша, а с другой – услуги банка обеспечивают всем безопасность, комфорт и удобство (при этом чуть снова не брякнув про “Аэрофлот”), он сказал, что платить за это они не готовы. Когда я раз восемь настойчиво повторил, что мы примерно одинаково заинтересованы в безопасности, поэтому будет справедливо, если расходы мы тоже поделим пополам, парень угрюмо сообщил, что никакой Нины Михайловны они не знают, ведать не ведают; и что деньги им должен Кислый, а вовсе не какая-то там Нина Михайловна; и что никакая не Нина Михайловна, а именно
Кислый попал на бабки, потому что Кислый, а никакая не Нина
Михайловна, загубил партию товара (Степаша трепыхнулся было, да опять пригорюнился, а я вспомнил, что прежде шла речь о покоцанной машине, а теперь вон чего – какой-то товар, оказывается); и что поэтому он-то, Кислый то есть, и поедет чисто конкретно к нотариусу – с доверенностью. (На всякий случай я поинтересовался: “Кислый – это кто?” – “Кислый – это я”, – буркнул Степаша.) Когда я возразил, заметив, что использование доверенности, равно как и само участие в сделке гражданина
Кислого совершенно не обязательно, поскольку владелица квартиры пребывает, слава богу, в здравом уме и твердой памяти и находится здесь же, то есть непосредственно в столице нашей
Родины, городе-герое Москве, что позволяет ей подписать договор самостоятельно, парень сказал, что…
О боже! боже!..
Если бы жизнь хоть немного походила на кино, я бы прокрутил ленту назад: смешно спотыкаясь, мы с Кастаки вприпрыжку сбежали бы по лестнице, раз, два – шустро попрыгали в машины, задом наперед покатили в разные стороны… и все назад, назад – до того самого момента, когда вчера нечистый потянул меня сказать в припадке пьяного дружелюбия: “Шура, а хочешь немного заработать?” Сами эти слова торопливо втянулись бы мне обратно в глотку непрожеванной абракадаброй:
“тато-баразо-гонмень-шечо-хааруш”, я бы опустил на стол поднятую было рюмку… и вот с этого кадра пускайте фильм по-прежнему, от прошлого к будущему, пожалуйста, не возражаю, – только я бы уже произнес совсем другую фразу: “Шура, а который час?” Или: “Шура, а ты спал с негритянкой?” Или даже: “Шура, а пошел бы ты к бениной маме со своими памперсами, знать тебя больше не хочу!..”
И все это было бы значительно лучше, чем то, что последовало на самом деле.
Потому что, когда минут через сорок мы кое-как утрясли наконец все вопросы и более или менее договорились, Кастаки раздраженно просвистел мне в ухо, что квартира ему не нравится и покупать он ее ни за что не станет, потому что не верит в возможность получения маломальского навара с такого дерьма.
Если бы он в ту секунду съездил мне по роже, я бы меньше удивился. Я крепко взял его за локоть, еще надеясь урезонить, и сказал, то и дело посылая улыбки в сторону Казанца: “Ты что,
Шура?! Ты же меня подставляешь!” Шура принужденно рассмеялся и поднял руки красивым жестом: мол, о несерьезных вещах заговорили. “Погоди, Шурик, – сказал я. – Тогда дай мне шестнадцать под пять процентов. На два месяца. У тебя никакого риска, я сам все проверну. Дай!” – “У меня нету”, – скрипнул
Кастаки, выпячиваясь в прихожую.
Во время последовавшей сцены один только Степаша, он же Кислый, сидел молчком, кусая губы. Он глядел то на одного из нас, то на другого – несчастный, с выражением совершенного отчаяния на физиономии и, казалось, готовый вот-вот разрыдаться; меня вдруг пробрали мурашки – во взгляде его я прочел точно такую же надежду и точно такое же разочарование, как в карих глазах
Ксении Чернотцовой. Мне стало его жаль, и из-за этого я затянул окончание разговора минуты на две, на три – все надеялся, что
Кастаки, болван, передумает; потом заорал: “Все, хватит! я умываю руки! идем отсюда! хватит базарить!..”, мы вывалились из дверей; Казанец яростно материл нас еще и на лестнице; Женюрка тоже гнусил в полный голос и грозил большими разборками; короче говоря, до смертоубийства не дошло, а с Шурой мы доругивались уже у машины.