– Ой, а картошка-то! картошка! – воскликнула Людмила и побежала на кухню проверять картошку.
Помявшись, стали вновь безрадостно рассаживаться.
Первую выпили вразнобой. Оно было и объяснимо: кто-то успел махнуть раньше, еще до событий (эти сейчас смущенно доливали себе и молчком повторяли, чтобы не сидеть дурак дураком), кто-то до событий не успел, поэтому быстро выпил сейчас и под шумок, пользуясь тем, что прежде выпившие тянулись к бутылкам, тоже налил себе полную.
Наступила тишина.
– Вот так, – пробормотала одна из старух. – Живешь-живешь, а потом нба тебе.
Все посмотрели на нее с ожиданием – быть может, продолжит и скажет о покойном еще хоть что-нибудь такое, подо что можно честно поднять рюмку.
Старуха жевала беззубыми деснами и молчала.
– Да уж, – пояснила вторая.
– Не каждый день такое, – сказала еще одна. – Жизнь есть жизнь.
И, поджав губы, посмотрела на меня.
Старухи говорили шепотом, словно не желая мешать; поскольку остальные заинтересованно слушали, все было отлично слышно.
– Эх, Витя, Витя… Смолоду здоровья нет. При такой-то зверьей жизни нужнбо оно, здоровье, ох нужнбо…
Над столом пронесся легкий вздох разочарования – теперь уже все поняли, что старухи толкуют не о Павле.
– Перенервничаешь тут, когда у родной двоюродной дачу отымают… – заметила следующая; впрочем, может быть, это была одна из предыдущих – черт их разберет.
– Ой, а Викушечка-то, ой бедняжка, ой кровиночка!.. – запела самая древняя. – Это ж сколько сил она на них положила, и вот: ломалась, ломалась, а дача-то и не ее!.. А эти-то, эти-то! Как совести хватает!
Людмила вышла из кухни, я поманил ее к себе, и она машинально наклонилась, еще не зная, в чем дело.
– Да уж… – пробормотал один из мужиков, недобро косясь на меня пока еще относительно трезвым взглядом: похоже, я раздражал его уже тем, что отвлекал на себя внимание и не позволял никому сказать ничего такого, подо что можно было бы выпить. – Мы законы знаем… Закон-то дышло, а ни шиша не вышло… Кто смел, тот и съел… а ты потом расхлебывай… Тут уж, как говорится… да уж… кто где, а не куй сгоряча…
– Слушай, – торопливо сказал я ей на ухо. – Ну ты бы объяснила своим!.. Никто ни у кого ничего не отнимает. Дача – твоя, как хочешь, так и распоряжайся. Через полгода оформим документы. Ну нельзя раньше, что я могу сделать!
– А зачем ты смертную просил?!. – вскрикнула она, распрямляясь, сверкнула взглядом и вдруг закрыла лицо ладонями и провыла сквозь них: – Заче-е-е-е-ем?
Смертной называли они загсовское свидетельство о смерти.
– Господи, да при чем же тут? – оторопело спросил я, озираясь. -
При чем тут смертная?..
…Не прошло и часу, как я уже неспешно ехал на север по узкому и разбитому Федоровскому шоссе. Свет фар прыгал по горбатому асфальту, продавленному колесами больших грузовиков. У меня было легко на душе, и я думал о том, что теперь поеду в Ковалец на сорок дней… наверное, будет зима… Может быть, занесет снегом. Но я помню номер: 3-754. Как-нибудь найду… А следующей осенью нужно будет поставить на могиле памятничек… пусть небольшой… Фары рвали темноту, и казалось, что она висит клочьями по сторонам – а это были лапы сосен, подступивших к дороге. Шоссе петляло, но до поворота на Москву оставалось совсем немного. А уж от поворота дорога становится просторней и глаже… Все кончилось, все было позади – вскрики, гам, слезы
Вальки Семенихина, милицейского майора, нежданно-негаданно бросившегося лицом в тарелку со словами: “Мы им сколько!.. мы им сколько!.. и если они!.. если они теперь!..”; изумленная кирпично-красная физиономия начальника (дар речи он потерял сразу после начала припадка, случившегося с юношей в хорошем костюме, а в дальнейшем только крякал и тряс головой); нелепые мои попытки что-нибудь объяснить, шум, гам, тарарам – и гробовая тишина после слов: “Ну хорошо, я тогда, пожалуй, поеду”.
Недоуменный ропот; старухи, отводящие глаза и подносящие краешки черных платков к непреклонно поджатым губам; бесконечное повторение одного и того же: “А выпить-то?! Ну как же не выпить?! Да ты что?!”; ледяная бутылка водки, которую Людмила силой совала мне в карман; ее заполошные выкрики: “Да вы чего?..
Да разве я бы без него?! без Сережки?! Вы чего?! Да ведь он!..
Да ведь я!..”; чье-то сожалеющее бормотание: “Вот как оно нехорошо вышло-то… вот как…”; неожиданное объятие Вики, которая со слезами, как всегда торопливо и скомканно, проговорила мне: “Уж ты не сердись, пожалуйста… Приезжай, приезжай на сороковины!..” – все это было позади. Ну при чем тут смертная, думал я, объезжая очередную колдобину, ну при чем тут?.. Что ж, выходит, Людмила мне так и не поверила? И никто из них не поверил? И теперь они долгих полгода будут мучительно ждать разрешения своих сомнений – волноваться, обсуждать, беспокоиться, строить робкие планы, гнать от себя надежду, которая может обернуться разочарованием?.. Но я же сразу, сразу сказал! И повторял потом как попугай одно и то же… Так и не поверили?.. Боже мой, боже мой!.. Все кончилось, я рулил, объезжая ямы, усталые колеса прыгали на неровной дороге; я заправился при выезде на трассу. Они толклись у меня перед глазами все вместе и по очереди: старухи в черных платках, костистые угрюмые мужики, женщины с печальными глазами; меня не покидало ощущение, что они все еще стоят у подъезда, недоуменно глядя вслед давно померкшим габаритным огням, стоят безмолвной гурьбой, обратив мне вслед тяжелые лица едоков картофеля, стоят молчаливые и отчужденные – так, словно между ними нет ничего общего, – а на самом деле крепче любых объятий связанные током общей крови.
27
Мне и хотелось увидеть Ксению (почему-то чудилось, что именно она сможет разогнать морок последних дней), и не хотелось этого
– я с тяжелым чувством подозревал, что ничего хорошего из нашего свидания не выйдет. Однако хотел я этого или не хотел, я должен был повидаться с ней как минимум еще раз – на сделке. Да вот только именно до сделки мы никак не могли добраться.
У всех все было наготове: время, желание, документы. Оставался сущий пустяк – деньги Ксении.
Без малого неделю участники комбинации стояли на низком старте, ожидая сигнала, – а пистолет все не стрелял. Будяев бессовестно ныл, повторяя как заведенный, что у него сердце не выдержит напряжения, пока я не сказал, разозлившись, что, если услышу об этом еще хоть слово, погоню его не только к нотариусу, но и в банк, и в департамент… Позванивал и Кирилл Анатольевич, менеджер из “Своего угла”, – мол, когда же? Мне и самому было чрезвычайно интересно – когда? Я отвечал привычно: как только, так сразу.
Все это меня раздражало, нервировало, бесило и доводило до белого каления – но ни в коей мере не удивляло. Что удивительного? Так и должно быть. Всякий сведущий человек скажет, что сделка с недвижимостью вообще совершиться не может.
На это есть целый ряд фундаментальных причин. А случаи, когда она все же доходит до благополучного окончания, можно объяснить исключительно вмешательством высших сил. Ну и что удивляться, что высшие силы не торопятся? На то они и высшие – им виднее.
В первом часу ночи я все еще сидел у телефона, злясь и нервничая. На утро была предварительно назначена встреча в банке
“Святогор”. Сейфы зарезервировали. Как всегда, дело оставалось за малым. Однако Марина до позднего вечера никак не могла поймать Ксению, чтобы получить подтверждение ее готовности.
В двадцать две минуты первого я вздрогнул от телефонного звонка.
– Дозвонилась, – сказала Марина. – Черт ее где-то носит. И мобильный был выключен. Только-только домой вернулась.
– Да бог с ней-то, с деньгами что? Готовы деньги?
Марина помялась:
– Не знаю…