– Да ты же звонила!
– Звонила… а что толку? Она говорит, у нее ничего нет.
– Чего ничего?
– Вообще ничего.
– Бог ты мой! А что есть?
– Не знаю…
– И денег нет?
– Не знаю. Она сказала: ничего.
– В каком смысле – ничего? Да что ж такое-то, елки-палки! Ну ты спроси, спроси конкретно: деньги-то у нее есть?
– Я спрашивала.
– Ну?
– Она расплакалась и говорит: у меня вообще ничего нет.
Я невольно выругался.
– Ну и что теперь?
– Не знаю.
Мы помолчали.
– Нет, ну все-таки, что это значит? Что это значит на человеческом языке: ничего? Нет у нее денег, что ли? Не будет завтра сделки?
– А черт ее знает, – сказала Марина. – Я больше не могу с ней.
Это ужас. Она нервная такая… у нее неприятности. Знаешь, как достала? Я с ней как с больной, честное слово. Я ей говорю – задаток пропадет, а она: что задаток, когда у меня жизнь пропадает… И так равнодушно все. Я не знаю про деньги.
Деньги-то, я думаю, у нее есть… только она не может сосредоточиться. Неприятности у нее там. Любовь, – вздохнула
Марина и, судя по звукам, стала прикуривать. – Понимаешь? Любовь.
Я хмыкнул.
– Понимаю. Еще бы не неприятности. Это большие неприятности.
Может быть, даже – максимальные… А у нас у всех будут большие приятности. Необыкновенно большие. Просто огромные. Полопаемся все от счастья… И, между прочим, у “Своего угла” еще покупатели на коноплянниковскую квартирку есть… я вот сейчас упущу ее по вашей милости… по Ксениной… черт бы ее побрал!.. а потом ведь не найду! Так всегда: если прошляпил из-за какой-нибудь глупости – все, хоть обыщись – нету.
Марина почмокала, помолчала. Помолчав, тупо спросила:
– Ты про задаток, что ли?
Ей, конечно, тоже во всем этом радости было мало.
– Я про все. И про задаток тоже. Нет, ну интересно! А про что еще? Про любовь?.. Конечно, про задаток. Какая, к черту, любовь, когда задаток пропадает?
– Не говори, – вздохнула она. – Там ведь вот что. Там этот ее мужик… бизнесмен этот… в общем, я толком не пойму, но похоже, что он ее совсем бросил. Они уже давно ругались. Она мне все жаловалась – мол, то да сё… он такой сложный… с ним трудно… А теперь – вот. Теперь не трудно, потому что он отвалил. И с концами. А она его любит. Я так понимаю, раньше им квартира нужна была, чтобы, ну… ну, жить вместе, короче говоря. А теперь он ей эти деньги вроде как вместо отступного дает. Мол, на, только ко мне не вяжись… Они долго вместе были… она говорила. Года два, что ли. Понимаешь? Она переживает. Она рассчитывала, что это временно. А оно вон как обернулось. Нет, я точно-то не знаю… Она думала, вот он из
Франции приедет, и тогда они…
– Подожди, так он приехал?
– Приехал.
– Значит, деньги есть?
– По идее, есть, – вздохнула Марина. – Но от нее не добьешься.
Нет у меня ничего – и все тут. Вообще ничего. И рыдает. Вообще, говорит, ничего нету… Потом трубку бросила.
– Это цирк, – сказал я. – Цирк с конями и клоунами. Глотание огня. Шапито. Прыжки на батуте. Что угодно, только не торговля недвижимостью. Значит, так. Я сейчас звоню этому Кириллу
Анатольевичу – и все отменяю к чертовой бабушке. А то припремся все в “Святогор” спозаранку, а денег нет… Вот удовольствие.
Лучше уж тогда на послезавтра.
– Подожди, – сказала Марина со вздохом. – Давай-ка я еще раз попробую. Через минуту перезвоню.
Перезвонила через пятнадцать.
– Есть у нее деньги… Господи, ну все жилы она мне вымотала!
– Точно есть?
– Точно. Пожалуйста. Главное, представляешь, говорит: ой,
Марина, да что вы все с этими деньгами!.. Ну ты прикинь! Что вы все с этими деньгами!.. Мы на ушах из-за нее стоим, а она вон чего – что вы все, Марина, со своими деньгами!..
Ксения опоздала минут на сорок.
Мы стояли под несильным дождем у входа в депозитарий. Марина курила, глядя в сторону арки, откуда должна была показаться машина. Я торчал истуканом под зонтом, совершенно ни о чем не думая, – надоело нервничать. Саша Панкратов из “Своего угла”, подняв воротник, невозмутимо прохаживался возле нас, задумчиво помахивая кейсом. Коноплянников задавал вопросы.
– А может, она не приедет? – спрашивал он каждые три минуты. -
Нет, ну разве так дела делаются? Так не делаются дела. Почему она опаздывает?
Марина сначала отвечала ему сквозь зубы – де, в пробку каждый может попасть, – потом совсем отвернулась и даже отошла на несколько шагов, чтоб не раздражал.
– Нет, это несерьезно, – толковал неугомонный клиент “Своего угла”. – Так дела не делаются. Разве дела так делаются? Это что же? Разве можно опаздывать? В таком деле опаздывать нельзя. Я понимаю, пустяк какой-нибудь. Тогда можно опоздать. На минуту, на две… я понимаю. Я сам иногда опаздываю. На минуту, на две.
Не больше. На минуту, на две – это дело другое. Бывает. На поезд два раза опаздывал. Но не надолго же! – на две минуты буквально.
На две минуты – и то не догонишь. А тут что? Куда это годится – на полчаса! – Он фыркнул и повторил: – Нет, так дела не делаются.
Я спросил зачем-то:
– А как делаются?
– Как делаются? – удивленно переспросил Коноплянников. – Нет, ну, четкость же должна быть! Это что же? Не в игрушки играем…
Я пожал плечами. Уж какие тут игрушки. Но мне, в общем-то, было все равно. Получасом раньше или позже – лишь бы приехала. И с деньгами. Будяевых я застращал накануне до полуобморока – чтобы не опаздывали к нотариусу. Все документы, включая паспорта, у меня – поэтому они ничего не забудут. А то, что посидят немного в конторе, нас дожидаючись, – так не беда. Там прохладно, креслица… Клавдия Андреевна чайку предложит – если они, конечно, признаются, по какому делу заявились и кого ждут… В департамент до обеда не поспеем – да и черт бы с ним. После обеда приедем. Сегодня регистрацию не пройдем – тоже ничего.
Завтра кончим. Время не имеет значения. Имеет значение только сам факт – пусть привезет деньги. Это раз. И пусть подпишет договор – это два. Все.
– Да, – твердо сказал я, чтобы только он не смотрел на меня как баран на новые ворота, ожидая одобрения своих оригинальных идей.
– Конечно. Что вы! Так дела не делаются.
И как бы невзначай отошел на всякий случай подальше…
Когда черная “хонда” показалась в арке, у меня заколотилось сердце. Но не только от радости, что сделка, похоже, все-таки состоится.
Всплеснув руками, Марина двинулась навстречу.
– Я же говорю: пробка! – сообщила она, когда они вместе подошли к нам. – Все, все, пойдемте! Сергей, звони!
Все, время затикало иначе. Нервно так: тик-тик-тик-тик!
Ксения скованно улыбается; бледна, под глазами синяки. Бедная.
Но мне сейчас не до тебя. Извините. Сделка. Поехали. Я с сожалением отвожу от нее взгляд, поворачиваюсь к дверям и нажимаю кнопку.
– Слушаю, – помедлив, говорит резонирующий голос.
– На сделку, пятеро…
Щелкает замок.
Входим в предбанник. Захлопываю внешнюю дверь. Черный глазок телекамеры изучает нас не моргая. Я смотрю не на Ксению. Секунд через десять молчаливого ожидания слышится щелчок замка второй двери – он жестче. Поворачиваю крестообразный штурвал запора, с усилием тяну полутонную дверь на себя.
Коноплянников первый шагает вперед, первый же обнаруживает глядящую на него дыру автоматного ствола. Невольно шарахается.
Бывает. Депозитарий “Святогора” вообще производит сильное впечатление. Особенно когда приходишь впервые.
– Все металлическое из карманов на тумбочку… сумки тоже на тумбочку, – говорит охранник.
Спускаемся на два десятка крутых ступеней. Коноплянников озирается. Выложив ключи, прохожу сквозь арку металлоискателя.
Охранник копается в сумке.
– Пожалуйста, – говорит он, когда я возвращаюсь. – Проходите.
Снова прохожу металлоискатель – уже с ключами и сумкой. Зуммер ноет.
За мной Ксения. Потом Марина. Панкратов. Все в порядке.
Коноплянников оказывается последним. Шагает в арку. Загудело.
– Посмотрите в карманах-то, – недовольно говорит охранник. -
Ключи, монеты. Телефон. Калькулятора нет?