– Все, – говорит Панкратов.
Коноплянников лезет в портфель и достает тетрадку.
– Давайте перепишем номера, – доброжелательно предлагает он. -
Диктуйте.
– Что?! – спрашивает Панкратов.
Совместными усилиями кое-как его отговариваем. Все? Все. Несем кассеты к своим сейфам. Как пауки мух. Кассету – блям! Замочком
– щелк! Кончено.
Выбираемся на белый свет. На белом свете лупит дождь.
Через пятнадцать минут подъезжаем к нотариальной конторе.
Технический отдел.
– Никита, готово?
Никита кивает на пачку документов. Так… договоры… четыре экземпляра Чернотцова – Будяевы… четыре же Будяевы -
Коноплянников… доверенности на регистрацию… раз, два… да, две: Коноплянников сам поедет…
– Проверял?
– А как же!
– Погоди, погоди… давай-ка еще раз.
Никита со вздохом начинает диктовать цифры из правоустанавливающих… из справок… паспортные данные… я вожу пальцем по договорам.
Все.
Хватаю кипу бумаг, выхожу в коридор… сидят, голубчики. У седьмого кабинета, как сказано. А где же Будяевы? Черт возьми!..
Распахиваю дверь.
– Сережа! – нараспев говорит Клавдия Андреевна. – Где же вы? Вас тут дожидаются!
Ага. Все на месте. Алевтина Петровна прижухнулась на стульчике.
Как штык. Будяев провалился в кресло. Манит пальцем оттуда.
– Ну молодцы, – говорю я, подходя. – Давно ждете? Сейчас подпишете договор – и все. Это недолго.
– Вот оно, – трясет Будяев козлиной своей бородой. В глазах – смех пополам с ужасом. – Мы тут сидим, уж и не знаем…
У-у-у-у-у-у-у-у-у!.. Я Але-то говорю: вот оно, самое-то логовище!..
28
Ах, департамент, департамент! Суетливая, нервная толчея первого этажа, напряженное ожидание второго… шалый взгляд тех, у кого почему-то не принимают документы ни на втором, ни на первом, а посылают вместо этого на третий – на сущую погибель, в узкий коридор мелких кабинетиков, откуда и знающий-то человек выберется не скоро, а уж новичку и вовсе хана…
У-у-у-у-у-у-у-у-у! – уж как пить дать, сказал бы Будяев.
Что за глаза, что за лица! Что за мысли ворочаются за костями этих черепов, какие страсти кипят в этих головах! Все, все завязалось мертвым узлом: жизнь, счастье, будущность, надежды, отчаяние, – завязалось, обретя угловатую форму квартирных стен… Но уже почти все позади – бессонные ночи, страхи, бесконечные разговоры, от которых сохнут мозги и выпадают волосы; наконец-то совпали интересы всех сторон, все желания; все сошлось будто по волшебству (а на самом-то деле вовсе не по волшебству, да только никто риэлтору спасибо не скажет), как сходится пасьянс, который, казалось бы, не мог! не должен! не бывает!.. – и вдруг: тыр-тыр-тыр, карточка к карточке, дама к королю, валет к даме, десятка к валету… покатилось, покатилось!.. – вот уже и договор подписан, и теперь только департамент! только регистрация!.. и когда она пройдет, то… а ну как не пройдет?! Ну как за что-нибудь зацепятся?! Они ведь найдут! Ой, найдут! Им-то что? Они вон торчат в своих окошечках… им все равно, что люди ночей не спят… что вся жизнь, вся жизнь!.. Ах, да что говорить! Хоть бы прошло, господи! Ну хоть бы прошло!..
– Санюкович, Никифоров, Пащенко, третье окно… – равнодушным хриплым голосом произносит динамик под потолком.
Трое срываются с места, спешат, топочут… у одного распахивается дипломат… бумаги веером на пол… он приседает… начинает собирать… испариной покрывается его бледное лицо… вот собрал… кинулся следом… сгрудились у окна: что? Готово? Не готово? Как? Почему? Какая ошибка? В каком договоре? Что?! К нотариусу?! Да вы что? Где двенадцать?! Ну и что?! Какие пятнадцать?! Ну и что? Да какая разница-то?..
Через минуту отходят от окна растерянные Никифоров, Санюкович,
Пащенко… вернули договоры! не зарегистрировали! И, похоже, риэлтора с ними нет рядом, некому сказать им, что нужно делать… Беда у них небольшая, плевая у них беда – я б такую беду руками развел, – а они не поймут, что к чему… естественно: во все обстоятельства этого дела стороннему человеку въехать трудно… не понимают они ни куда бежать, ни чего просить… Риэлтор бы сейчас дал отмашку: пулей к нотариусу, ничего страшного, цифру переврали, поправить эту лживую цифру, написать “вместо исправленного /двенадцать/ читать
/пятнадцать/” да шлепнуть еще раз печатью – и все дела, и еще сегодня бы поспели!.. Но некому, некому сказать это гражданам
Никифорову, Санюковичу и Пащенко, пустившимся в плавание по коварному морю департамента без лоцмана, на свой страх и риск…
“Я не понял, – бормочет Пащенко, нервно протирая запотелые очки мятым платком. – Чего они, а? Это что, все сначала, что ли? В
РЭУ, что ли, а потом к нотариусу? Или чего?” – “Хрен их разберет, – отвечает ему Санюкович. – Если к нотариусу… погоди, это что же, и БТИ брать?” – “БТИ? – ошалелым голосом вступает Никифоров. – Какое БТИ? Я не буду платить за БТИ! Я уже платил за БТИ! Вы чего! Я последние за эту проклятую справку отдал!..” – “Погоди, – солидно урезонивает его Санюкович. – Что делать, если у них порядки такие? Что делать-то? Ну давай не пойдем никуда – этого хочешь? Все похерим сейчас и разойдемся.
Так, что ли, предлагаешь? Если надо – значит, надо. РЭУ так РЭУ,
БТИ так БТИ”. Никифоров заламывает руки и, похоже, готов разрыдаться. “Я не понял, – твердит свое Пащенко, сажая очки на нос и беспомощно вертя в руках бумажки. – Я же тоже платил за БТИ…”
Невозможно видеть их тоскующие рожи… Собственно, мне не трудно. Все равно ждать. Поднимаюсь, подхожу к ним. Через минуту
Санюкович, Никифоров, Пащенко, окрыленные моим советом, дробно топоча, ссыпаются по ступеням, чтобы лететь к нотариусу…
Нет, ну что за глаза, что за лица! Если бы человеческая мысль не пропадала зря, понапрасну дырявя бедные мозги бешеными своими разрядами, если бы какой-нибудь умник нашел способ использовать ее даровое электричество, тогда к двум этажам департамента можно было бы подключить все трамваи Москвы… да что там – все электровозы России!..
– Рябинин, Сластенина, пятое окно, – хрипит динамик.
Через двадцать секунд у пятого окна начинает разворачиваться натуральная драма, если не самая настоящая трагедия. “Как под арестом?! – кричит человек, в волнении срывая с себя шляпу
(должно быть, это Рябинин). – Под каким еще, к черту, арестом?!”
Ему бесстрастно поясняют, под каким. “Господи, да почему же она служебная?” – мертвеет Рябинин, оглядываясь на стоящих за его спиной: женщина – это, надо полагать, Сластенина, а вот два парня рядом с ней – это, по всей видимости, риэлторы, и лица у обоих достаточно вытянутые, чтобы понять, что на быстрое окончание этой сделки они возлагали большие надежды. Может быть, они покупают квартиру Рябинина под расселение какой-нибудь большой коммуналки… и вот нба тебе: оказывается, квартира
Рябинина под арестом. А деньги, между прочим, в банке. А с этой чертовой Сластениной они возятся месяца два, все не могли угодить… все она хотела больше, больше получить за свою комнатушку… вот наконец согласилась на квартиру Рябинина… бац! – а квартира-то под арестом! Да еще служебная! Ни фига себе! Это как же понимать? Это что же, – читается на лицах, все более вытягивающихся уже вопреки всем представлениям о человеческой анатомии. – Это он нас, выходит дело, кинуть хотел?
Служебную квартирку впарить?.. Разумеется, Рябинин не хотел ни кидать, ни впаривать; напротив: хотел он совершить все по самым честным правилам, а совершив, с чистой совестью сказать себе, потирая руки: “Ну, брат, большое дело мы сегодня сделали!..” И подмигнуть. И, может быть, даже бутылка коньяку у него на сей случай приготовлена… – но не пить ему сегодня этот коньяк, ой не пить! Рябинин стоит у окошка, и на его бледном и потном лице отчетливо написано: жизнь кончилась!.. Но нет, жизнь не кончилась. Через несколько дней нервических мытарств на третьем этаже выяснится, допустим, что пришли когда-то из жилкомитета списки служебных квартир, и почему-то в этих списках его-то, ему, Рябинину, принадлежащая, и окажись… напортачил кто-то… бывает. “Да ведь она же не служебная! – будет взывать Рябинин. -