Опечаток наделали, черт бы их побрал… то в суд, то сюда.
Мотаюсь как обгаженный. Двушка не нужна на “Аэропорте”?
Двушка на “Аэропорте” мне нужна как собаке пятая нога, но все же спрашиваю автоматически:
– Двушка? Что за двушка?
Кто знает, когда понадобится. Может, завтра.
– Отличная двушка, – оживляется он и барабанит как по писаному: – Сорок шесть, тридцать два, пятый девяти кирпичного, двор, свободна, выписана, первый договор… В третьем доме. Все нормально, будешь брать, ремонтик сделаем…
– В каком третьем? По Усиевича, что ли?
– Ну да, по Усиевича…
– А куда людей дели?
– Куда, куда – вывезли… Хозяин дом купил в Павловом Посаде, переехал, честь по чести. – Он хмыкает, наклоняется и разъясняет вполголоса: – Алкашок. За полторы штуки хибару ему взяли да столько же рублями – он чуть от счастья не перекинулся, за три дня вылетел… понял? Так что дорожиться-то не будем. Нам и так хватает. Теперь толкнуть побыстрее да забыть. Будешь брать, все покажем: и к нему сгоняем, сам увидишь. Нет проблем. Он уж и прописан там, честь по чести. Только лучше не тянуть – скоро он бабки просадит, тогда уж ищи-свищи его. Они потом вечно куда-то деваются… А пока-то живет себе поживает…
– Добра наживает, – говорю я, а сам прикидываю: ничего себе. Три штуки вложили, а стоит она… ну, положим, тридцать пять даже если… лихо. – Черкни телефончик на всякий случай. Были у меня когда-то клиенты…
– Все, погнал, – говорит он, сует самописку в карман и быстро шагает к лестнице, на ходу тыча пальцем в попискивающие кнопки сотового телефона.
– Как думаете, скоро? – спрашивает Коноплянников, нервно позевывая.
– Скоро, – говорю я.
Снова что-то хрупает в динамике – хр-р-р-р…
– Коноплянников, Капырин, Карасик, – произносит он затем празднично и полнозвучно. – Пятое окно.
Все верно. Пятое окно. То, где выдают готовые документы. Все на
“к”: Коноплянников, Капырин, Карасик. Коноплянников сам за себя, я – за Будяевых, Карасик Марина Евгеньевна действует по доверенности от Чернотцовой Ксении Николаевны… правильно… прошла регистрация.
Проехали.
29
Мокрый снег бессчетно падал из туманных наслоений неба и бессчетно же погибал на мостовых; тротуары сыро дымились, мокрые зонты плыли над головами; машины ползли, и казалось, что метрах в двустах они без остатка растворяются в рябом молоке, сквозь которое тускло просвечивают огни светофоров.
Мне было чем занять голову. Я без конца проигрывал наш короткий разговор. Должно быть, всякий раз я что-нибудь добавлял к нему.
Или, наоборот, что-то упускал из него. Он был очень короток – всего несколько фраз. Но ведь и несколько фраз, если они хоть сколько-нибудь тебе дороги, можно бесконечно варьировать, придавая им все новые интонации. И оттенки смысла. Мне хотелось вспомнить все точно, слово за словом. Наверное, я уже не мог этого сделать. Она сказала звонко: “Алло!..” Нет, это я сказал
“алло”: “Алло! Ксения?” Она ответила: “Да, алло!” Или просто
“да”? Кажется, именно так: “Да!” Во всяком случае, голос ее показался мне радостным, но уже на втором слове потускнел, вылинял. Вообще по телефону он звучал ниже, чем на самом деле. Я сказал: “Алло, – (вот уж заладил – “алло” да “алло”), – это
Сергей Капырин, Ксения… Алло!” Она ответила: “Да, да, алло! Я слушаю”. Фраза прозвучала удивленно. “Вы слышите меня?” – спросил я. “Отлично слышу, Сергей, – сказала она. – Я слушаю”. -
“Это Сергей Капырин, – повторил я. – Ксения, вы меня простите…
Я хочу вас попросить об одном одолжении”. Я замолчал, ожидая ее реакции – ну хоть какой-нибудь. Я думал, она произнесет то или иное незначащее слово. Междометие. Так, между прочим. “Да?” Или:
“Да-да?” Просто подтвердить, что она меня слышит. Правда, она уже два раза говорила, что слышит меня. В общем, она ничего не сказала. Она помолчала и вдруг почти выкрикнула (голос повысился на полтона): “Я так и знала!” Я не успел открыть рта. “Ну вот я так и знала!” – повторила она. И начала стремительно говорить
(ее речь я при всем желании не мог запомнить дословно, потому что слова из нее сыпались, как опилки), что она давно прокляла тот день и час, когда решила ввязаться в эту чертову авантюру с этой проклятой квартирой; и что никто в этой стране даже и помыслить не хочет о том, чтобы придерживаться существующих договоренностей; и что в нормальных условиях она бы немедленно потащила меня в суд, а здесь ей только и остается, что наслать бандитов; но и этого она сделать не может (хоть и следовало бы!), потому что это противоречит ее принципам; и чтобы я не думал, будто с ней можно обращаться, как с куском мыла; и что она согласна ждать в крайнем случае еще неделю сверх того, о чем договаривались, и ни минутой позже, потому что уже отдала аванс строителям и подписала договор, в котором указаны сроки начала работ. Я только мекал, пытаясь вклиниться. Раза три я повторил:
“Ксения! Да послушайте же, Ксения!..” Это было все равно что уговаривать сошедший с рельсов трамвай; последние несколько слов
Ксения выпалила таким тоном, что я понял – еще фраза, и она расплачется. Я крикнул: “Да замолчите же вы, господи же боже мой!” И она замолчала, но пока я сушил паруса и собирался с мыслями, вдруг спросила ледяным голосом: “А что вы, собственно говоря, на меня кричите?”
Я сказал: “Я не кричу, Ксения. Простите. Вы меня неправильно поняли. Простите, бога ради. Я совсем не потому звоню. Слышите?
Я не про квартиру, нет. Вы слышите? Я совершенно не об этом”. Я хотел дать ей несколько секунд, чтобы усмирить досаду. “При чем тут? С квартирой уже все кончилось, Ксения. Не волнуйтесь, я не об этом. Я хотел совсем другое у вас спросить, – повторял я. -
Слышите?” – “Да, да, – сказала она в конце концов немного растерянно и, как прежде, тускло. – Я не поняла. А что такое?”
На Триумфальной ветер трепал над площадью огромные простыни мокрого снега; прохожие шагали, пряча лица; Маяковский побелел со спины и ссутулился; машины медленно ползли друг за другом; новый порыв ветра вывернул несколько зонтов; вот снова двинулись… дальше, дальше… поехали.
“Да ничего, – сказал я. – Я хотел попросить вас о небольшом одолжении. Понимаете, я бы хотел вас увидеть”.
Она молчала.
Потом спросила враждебно:
– Зачем?
Я сказал:
– Ксения, простите… мне трудно по телефону… Давайте встретимся. Пожалуйста, уделите мне десять минут. Это возможно?
Вы видели меня, я не страшный.
– Даже если бы и страшный, – ответила она. – Вообще это все как-то странно, ведь мы…
– Буквально пять минут, – перебил я. – Я вас не задержу. Сегодня уже поздно, наверное. Давайте завтра. Вы когда освободитесь?
– Завтра? – переспросила она безрадостно. – Честно говоря, я не совсем понимаю, зачем это, и…
– Я вас очень прошу.
– Я занята, да и вообще…
– Пять минут!
– Ну хорошо, – сдалась она. – Завтра? Не знаю… Когда?
– В любое время.
– Я буду в час на “Проспекте Мира”. Давайте в час пятнадцать.
Только недолго. Мне потом на студию.
– Отлично. На кольцевой?
– На радиальной.
– Час пятнадцать, – повторил я. – Радиальная. В центре зала?
– Да, – сказала она. – До свидания.
И положила трубку.
Ближе к Белорусскому метель поутихла. Серебряный кругляк солнца ненадолго появился над уступчатыми башнями, но пока тянулись через площадь, волнистые космы снега снова укутали его. За мостом дело пошло веселее. Без четверти час я миновал станцию метро “Динамо”, свернул на Театральную аллею, потыркался в небольшой пробке при выезде на Масловку, пожалел два рубля нищему, побиравшемуся перед светофором на углу Новой Башиловки
(на груди у него, помимо картонки с корявой надписью: “Помогите выжить”, висела также нанизанная на лохматую бечевку кипа рентгеновских снимков – должно быть, чтобы всякий желающий мог убедиться в справедливости поставленных ему диагнозов), миновал улицу Расковой, взглянул на часы и…
И вот именно тут – аккурат напротив кинотеатра “Прага” – это и случилось. Что ж, сальник помпы честно отрабатывал свое. Он отрабатывал!.. отрабатывал!.. отрабатывал!.. и в конце концов отработал: горячий тосол хлынул на двигатель, белый пар рванул из-под капота, затянув улицу почище лондонского тумана, я вспотел от ужаса и взял к обочине, произнося все приличествующие случаю слова.