Каждый раз, когда это слово всплывало у нее в голове, оно было написано заглавными буквами и жирно подчеркнуто: УБИЙСТВО – как в полицейской сводке.
И тут ей пришла в голову идея. Паркер – полицейский, и у него наверняка не должно быть особых угрызений относительно нарушения тайны исповеди. По виду он, скорее всего, протестант, а возможно, вообще равнодушен к религии. В любом случае служебный долг для него превыше всего. Почему бы не отослать записку ему, не читая, с кратким объяснением того, как она попала к ней в руки? Тогда вся ответственность ляжет на него.
Однако по некотором размышлении мисс Климпсон, руководствуясь врожденной честностью, признала, что в этом есть доля лицемерия. Предавая чужое письмо огласке подобным образом, она точно так же – если не больше – нарушала тайну исповеди, как если бы сама прочла его. А тут и ветхозаветный Адам внутри ее поднял голову и начал подстрекать: если кто-то все равно должен узнать тайну исповеди, то почему бы и не ты – это удовлетворит твое вполне обоснованное любопытство. Кроме того: а что, если она ошиблась? В конце концов, ложь, о которой там идет речь, может не иметь никакого отношения к алиби Мэри Уиттакер. В таком случае окажется, что она выдала чужой секрет бессмысленно, не принеся никакой пользы. Если она действительно решит показать записку третьему лицу, то обязана сначала прочесть ее сама – так будет справедливо по отношению ко всем заинтересованным сторонам.
Возможно, стоит ей увидеть еще одно-два слова – она поймет, что все это никоим образом не связано с УБИЙСТВОМ, и тогда сожжет записку с легким сердцем и забудет о ней. А вот если она сожжет ее, не читая, то не забудет никогда, до конца своих дней, и всегда будет носить в душе мрачное подозрение, что Мэри Уиттакер – вероятно – является убийцей, и каждый раз, глядя в эти суровые голубые глаза, станет задаваться вопросом: каким был их взгляд, когда душа их обладательницы замышляла УБИЙСТВО? Разумеется, Уимзи уже посеял в ней подозрение раньше, но теперь это было ее собственное подозрение. Оно выкристаллизовалось и стало вполне реальным.
«Что же мне делать?»
Она снова бросила на записку беглый смущенный взгляд, и на сей раз в глаза ей бросилось слово «Лондон».
Мисс Климпсон вскрикнула, как человек, которого внезапно окатили холодным душем.
«Что ж, – решила она, – грех не грех, я это сделаю, и да простит меня Бог».
Заливаясь краской, будто кто-то медленно обнажался перед нею, она взяла в руки бумажку.
Записи были короткими и сумбурными. Паркер наверняка мало что извлек бы из них, но для мисс Климпсон, привычной к такого рода благочестивой скорописи, разобраться в ней не составило никакого труда.
Слово «Ревность» было написано крупными буквами и подчеркнуто. Далее шла отсылка к какой-то ссоре, злобным обвинениям и преграде, вставшей между душой кающейся грешницы и Господом. После пункта «Сотворение себе кумира» стояло тире.
По этим нескольким «ископаемым фрагментам» мисс Климпсон легко восстановила одну из тех отвратительных бурных сцен ревности, которые были ей хорошо знакомы по годам, проведенным в сугубо женском окружении. «Я делаю для тебя все, а ты ни в грош меня не ставишь… ты ко мне жестока… я тебе просто надоела, в этом все и дело!» А в ответ: «Не выставляй себя на посмешище. Это просто невыносимо! О, Вера, хватит! Терпеть не могу, когда распускают нюни». Унизительные, оскорбительные, изматывающие, гадкие сцены. Они разворачиваются в женских школах, в пансионах, в квартирах Блумсбери. Проклятый эгоизм изнуряет своих жертв. Глупая экзальтация лишает женщину всякого самоуважения. Бесплодные ссоры заканчиваются стыдом и ненавистью.
– Мерзкая вампирша, – в сердцах ругнулась мисс Климпсон. – Плохо дело. Она просто использует девушку.
Далее готовящаяся к покаянию мисс Файндлейтер переходила к более трудной проблеме. Собрав воедино все намеки, мисс Климпсон с привычной легкостью воссоздала ее. Вера солгала – это плохо, пусть даже солгала она, чтобы помочь подруге. Потом, чтобы скрыть ложь, она не призналась в своем прегрешении на исповеди. Это следовало исправить. Но, задавалась вопросом девушка, пришла ли она к этому решению из ненависти ко лжи или из-за злости на подругу? Трудная моральная дилемма. И должна ли она, не удовлетворившись признанием исповеднику, открыть правду и людям?
У мисс Климпсон не было ни малейших сомнений насчет того, каким было наставление священника: «Негоже становиться на скользкий путь, чтобы не обмануть доверие подруги. Если можешь – молчи, но если решила говорить, говори правду. Ты должна сказать ей, чтобы она больше не рассчитывала, что ты станешь лгать ради нее. И пусть она больше не просит тебя хранить ее секреты».