Мак- Кинли. А здесь их просто убьют, миссис Перкинс.
Хозяйка. В том-то и горе людское, м-р Мак-Кинли, что каждый отец не чувствует себя отцом всех детей на земле. А детские слезы заразительны: стоит погромче заплакать одному, все другие откликаются хором. В слишком тесном доме люди стали жить. Сквозь стенку слыхать. Вот и вы: за своих малюток тревожитесь, а вот за остающихся — кто?…
Пауза молчания. Объектив отступает, и все, привстав, долго и сурово смотрят на хозяйскую девочку, задремавшую у м-ра Мак-Кинли на коленях. Она безмятежно спит со своей початой конфетой в откинутой руке, вздыхая во сне о своих детских горестях, и в ту минуту становится понятным тезис м-ра Мак-Кинли, что нет ничего прекрасней и мудрей ее во всей вселенной.
Наконец, оставшись наедине с собою, наглядевшись на свой драгоценный талон, м-р Мак-Кинли укладывается спать в полосатой пижаме; и, судя по всем внешним признакам, вопреки страхам миссис Перкинс, — какое же это блаженство остаться наконец наедине со своими манящими видениями!
Ему снятся разные сны многосемейного содержания.
На следующее утро в завершение своих земных томлений м-р Мак-Кинли опускается в подземное святилище Боулдера и поступает в соответственную обработку перед отправлением за горизонты возможных завтрашних несчастий. Он шествует в стерильном хитоне по сверкающему кафельному коридору в окружении блистающих красотой и гигиеной фирменных богинь. Все с тем же неподвижным лицом, несмотря на состояние помрачительного физического блаженства, он ежится от перламутрово-мыльной пены, пронизываемой искрящимися очистительными электротоками. Наконец, развалясь на элегантной рессорной тележке, м-р Мак-Кинли под слегка надоевшую нам райскую мелодию направляется в свое долговременное уединение.
Диктор. Итак, до свидания, мистер Мак-Кинли… (Со вздохом зависти.) До свидания, любимчик судьбы! Вспоминайте нас, которым, видно, придется здесь бороться с горем своими, домашними средствами.
Надлежаще обработанного м-ра Мак-Кинли вставляют в круглое, среди прочих в стене, отверстие, завинчивают гайки огромными французскими ключами, и вскоре все плавно погружается в приятное, волнообразное от сгущений и разрежении чего-то мерцание, расчерченное волшебно пробегающими, как на экране осциллографа, кривыми и искрами. Вероятно, так же увлекательно будут выглядеть некоторые самые заурядные электрохимические процессы в мозгу, наблюдаемые в не изобретенный пока микроскоп ощущений. Одновременно как бы гремит спускаемая якорная цепь, и сквозь ее оглушительный лязг проступают сперва шаркающие шаги взбирающегося по лестнице сердитого великана, переходящие затем в учащенное сипение набирающих скорость паровозных поршней, а все вместе это мучительно напоминает тоскливое, со всхлипом дыхание насмерть загнанного человека!.. Его почти предсмертную задышку, в свою очередь, наотмашь оборвет крик птицы, похожий на скрежет камня по стеклу. Все это отголоски недавних впечатлений в гаснущем человеческом сознании, невыносимо тесном по диаметру, но как бы с высоким и гулким — тройного и больше эха — куполом над головой.
На экране сперва какая-то тряска запавших однажды в память, прыгающих картинок, ужасов и загадок, начиная с детства. Бык хочет забодать мальчика Мак-Кинли, но чья-то благодетельная, во весь экран, видно отцовская, рука закрывает поле зрения. Страшная черная тетя с чудовищным клетчатым мешком проходит впритирку близко от ребенка. Песчаная башня рушится, какие-то люди бегут мимо, беззвучно разевая рты, большой костер полыхает, и дым чудесно преображается в роскошные густолиственные деревья. Вдруг сразу откуда-то два нарядных, под геометрически равными углами порхающих над уютным бочажком мотылька в настороженной пока тишине, которая звучит затухающей виолончельной нотой.
По мысли автора, как звуковое, так и зрительное изображение дальнейшего становится возможным лишь посредством искусственного вмешательства в фонограмму: рисованной, в динамике темы, причудливой графикой. Вероятно, это будет долгое, сообразно контрактному сроку м-ра Мак-Кинли, скольжение по бесконечному тоннелю с уклонами то вправо и влево, то по вертикали, с неизбежным в живой, хоть и спящей психике преодолением возникающих преград, падений и круч. Впоследствии все это станет как бы завинчиваться в глубь окончательного мрака и ненадолго погаснет вовсе, кроме роящейся где-то в поисках выхода и подобной шмелю вибрирующей музыкальной ноты. Приближение к заказанному м-ром Мак-Кинли полустанку бытия обозначится качанием световых пятен одновременно с нарастанием смутной и тревожной мелодии, обычной перед пробуждением. Последнее видение — отвлеченный, без всяких подробностей пейзаж с восходящим из-за горизонта неярким солнцем.
Несколько металлично и гулко, как на вокзальной платформе, прозвучит первый по прибытии туда человеческий голос:
— Проснитесь, мистер Мак-Кинли. Вас поздравляют с возвращением к жизни…
Вынутый из своей гранитной кабины м-р Мак-Кинли покоится на тележке, с закрытыми глазами. Он ровно дышит, и в такт колеблются стрелки гигантских пульсомеров у его изголовья. Щедрая растительность, покрывающая его щеки, подтверждает расчетную экономию на парикмахере.
Диктор. Ну, довольно нежиться, мы и так задержали чужое внимание. Приступайте к счастью, Мак-Кинли! Парикмахер ждет вас…
Едва он открывает глаза, его уже окружают почти такие же, как раньше, корректные и строгие богини, лишь, пожалуй, малость поневзрачнее и ростом помельче. Они привычно пересаживают в кресло весьма полегчавшего клиента, подключают к нему профилактические электроды, а парикмахер, время от времени справляясь со старой фотографией м-ра Мак-Кинли, быстро возвращает клиенту его сравнительно прежний вид.
Естественно, м-ру Мак-Кинли очень хотелось бы теперь взглянуть через окно на обетованную землю его мечтаний, но большинство стен почему-то до потолка глухие, а неопределенного назначения просветы в них задернуты, кроме занавесей, тяжелыми металлическими жалюзи.
Приветливая богиня с чуть заплаканными глазами тотчас же подносит ему довольно скромный, после двухсполовинойвекового воздержания, завтрак.
Мак- Кинли (как-то невпопад весело) . Ну, как, на ваш взгляд, мисс, еще гожусь я теперь в женихи?
Та кроткой служебной улыбкой отвечает на шутку клиента, и едва тот успевает разделаться со своим договорным, подозрительно быстро исчезающим завтраком, уже приглашает на очередную выпускную процедуру.
— Пожалуйста, здесь, сэр, — говорит ближайшая богиня, механично указывая на дверь.
Непонятно, как там у них происходит дело, но почти немедленно м-р Мак-Кинли выходит к нам из помещения в фирменном, полосатом, пижамно-каторжного образца костюме.
— Теперь вас просят сюда, сэр, — говорит другая, приглашая к прилавку, где клиенту отсчитывают руками десяток тощих и отвратительно кривых сигарет с добавкой сомнительных денег, похожих на карамельные обертки.
К прискорбию, м-ру Мак-Кинли никак не удается с кем-нибудь потолковать, расспросить, поделиться собственными впечатлениями о ненавистной старине, оставшейся, слава богу, позади. Ему кажется даже, что эти люди просто не слышат его.
— Пожалуйте сюда, сэр, — говорит третья, указывая на явно вестибюльную дверь.
Неприличная поспешность, с какой персонал сальватория стремится выдворить своего клиента, да еще в столь легкомысленном облачении, внушает м-ру Мак-Кинли глубочайшее негодование, и лишь высшее благоразумие голосом диктора призывает его смириться перед обычаем чужого века. Соблюдая личное, оскорбленнейшее теперь достоинство и воздерживаясь от излишних слов, м-р Мак-Кинли покидает сальваторий, не желая даже обернуться на столь многозначительные сейчас лязг и дребезг за спиною.
Меж тем своеобразный колорит и мрачноватый облик открывшейся перед м-ром Мак-Кинли слегка покатой местности тоже способны омрачить самое идиотски-безоблачное настроение. Если не считать множества странных, разбросанных по скату канализационного типа сферических крышек, которые, видимо, и есть крыши нового, целиком подземного теперь города, да разве еще обугленного дерева впереди, с мольбой воздевающего к небу свои черные голо вешки, во всем пейзаже ни черта больше не имеется вплоть до самого горизонта. Не слыхать также ни желательного пения птичек, ни детских песенок, никаких знакомых звуков — ничего, если не считать вдруг поднявшегося ужасающего воя сирены в духе недоброго старого времени.