Двигаясь дальше, мы миновали, по странному контрасту, массы рабочих, трудившихся на шатких, ветхих мостках, поставленных вдоль высоких стен зданий. Я удивляюсь, что такие негодные строительные леса не обрушиваются ежедневно. Повсюду высились огромные штабеля сухого кирпича, напоминавшие миниатюрные города, брошенные крохотными жителями. И я заметил, что в некоторых мрачных переулках, подальше от глаз, лежали обессилевшие люди; судя по их виду, они уже давно не шевелились и могут никогда не пошевелиться вновь.
Меня привели в управление полиции. Новое помещение. Стены выложены мрамором и известняком, свежие росписи, удобная, элегантная мебель, ящики с документами и прочим ненужным хламом, полураспакованные или вовсе еще не открывавшиеся. Значит, вот как теперь размещается наша власть? Какой контраст с темными, несовременными и обшарпанными каморками в Фивах и других полицейских управлениях в разных номах[3], которые мне довелось посетить! Мы шли по нескончаемым коридорам, встречая множество людей, направлявшихся по своим делам и, как правило, бросавших на меня любопытные взгляды, пока наконец не оказались у широких деревянных дверей с пышной позолотой. На дверях был вырезан знак власти, а над ним помещался новый символ божественной власти: Атон — солнечный диск; его многочисленные лучи-руки тянулись вниз, к поклоняющемуся ему миру.
Сбоку от дверей сидел за столом секретарь. Едва кивнув мне, этот молодой служащий вошел в главный кабинет, а я остался стоять. Эскорт переминался с ноги на ногу, мой сопровождающий выглядел смущенным, а время бежало. Все мы слушали певшую во дворе птицу. Я прокашлялся, что не оказало ни на кого сколько-нибудь заметного воздействия. Эскорт продолжал пялиться на двери. Я все больше начинал чувствовать себя арестованным, а не уважаемым коллегой. Наконец дверь, скрипнув, снова открылась — свежее дерево, разбухнув, не помещалось в дверную коробку; как же нелепа эта нарочитая демонстрация власти и плохо пригнанная дверь! — и секретарь пригласил меня войти. Я кивнул ему, как мне хотелось думать, с иронией, и шагнул вперед, на следующую ступень тайны. Двери за мной затворились.
6
Я очутился в просторной, хорошо освещенной комнате. Главным предметом обстановки был большой стол с полированной крышкой из какой-то красивой, неизвестной мне породы дерева. На нем стояло несколько вещиц тонкой работы: ваза с цветами голубого лотоса, статуэтка Эхнатона, изящный алебастровый кувшин в форме птицы, взлетающей с воды, коллекция кубков и два деревянных подноса. Из-под стола доносился странный звук — как будто кто-то тяжело дышал. За столом, изучая документ, взятый с первого подноса, сидел крупный мужчина. На меня он внимания не обратил. Маху.
Он был коренастый, с могучей мускулатурой, средних лет. Его превосходство в ранге и власти сказывалось и в манере держаться, и в пропорциях тела, и в отчетливо грубой, словно бы вытесанной из камня форме головы с совершенно седыми и очень коротко остриженными волосами, а также в элегантной одежде, облекавшей тело, которая была во всех отношениях богатой и роскошной. Его шею украшало необыкновенное ожерелье. У меня хватило времени его рассмотреть. Шесть рядов колец с множеством золотых колечек поменьше, подвешенных на ниточках, скреплялись тяжелой застежкой, украшенной крылатым скарабеем и солнечными дисками, и были инкрустированы лазуритом. Еще на нем была тончайшего белого льна туника с рукавами и сандалии.
Но интереснее всех этих по-театральному пышных одежд были его глаза. Когда Маху наконец соблаговолил поднять на меня взор, я увидел, что они необычны, но не своим топазово-дымчатым цветом, а голодным блеском. Жестоким и явно небрежным, как у льва или божества. Мне показалось, что он может видеть меня насквозь, со всеми моими слабостями, уязвимыми местами и вытекающими из них последствиями. Я спросил себя, завтракал ли он; есть ли у него дети, жена, друзья; ведет ли он такой образ жизни, при котором подобную власть можно укротить нежностью и заботой? Или все человечество со всеми своими мечтами, амбициями и тщеславием сердца настолько ясно для Маху, что у него не больше чувств к людям, чем у бога к глупым смертным, в один момент стираемым временем, как тряпкой, прошедшейся по засиженному мухами и потускневшему зеркалу?