Маришка, Маришка, ну что же ты делаешь на улице так поздно?
Я рюкзак на землю бросил и к ним пошел. И остался у меня только ножик. А ножик у Джокера, в самом деле, хороший: им крокодилов в Африке мочить можно, не то, что с бандюками разбираться. На паранг[6] похож.
— А ну, — говорю я белобрысому, — пусти девчонку.
Он обернулся ко мне, рожа у него гнусная такая, скалится. И тут я увидел, что никакой он не белобрысый, просто волосы крашеные, а сам смуглый.
— Че, — говорит, — твоя, что ли? — и смотрит на меня так нагло, думает, сейчас потеха начнется.
— Не моя, — говорю, — но и не твоя, мордой не вышел, — и чувствую, что меня колотит всего. Не было такого со мной ни разу.
А они, видать, сразу поняли, что меня колбасит, и вообще расслабились, переглядываются. Они-то решили, что я боюсь, но лезу, вроде как рыцарь печального образа, а я, если и боялся, то только за нее. И мне лишь бы к нему поближе подобраться. А он не понимает, наоборот, ждет, когда я подойду, думает, что сейчас из меня грушу сделает, да еще и девчонку мою потискает, если не хуже. В общем, удовольствие хочет получить по полной.
Но не в этот раз! В этот раз я вытащил нож Джокера, когда до белобрысого оставалось всего два шага, и увидел, как выражение его глаз изменилось. Я еще шаг сделал, и он Маришку выпустил и отступил.
— Беги! — говорю я Маришке, и она с места рванула, словно с высокого старта в забеге на шестьдесят метров на уроке физкультуры.
А я с белобрысого глаз не спускал до тех пор, пока она до интерната не добежала. Двери, конечно, уже зарыты были, но я слышал, как пожарная лестница скрипнула. Значит, добралась.
— Ну и что ты будешь делать? — ухмыльнулся белобрысый. — Резать меня? Давай! Тебя Чика или Ромберг потом порвут, а до девки твоей я все равно теперь доберусь. Моей будет! — он явно дразнил меня, но я вдруг отрезвел.
Ромберг — это куратор. Резать белобрысого нельзя было. И что теперь делать, тоже было непонятно. А они окружили меня. Я несколько выпадов сделал, чтобы не подходили близко, но сразу ясно стало, что долго мне не продержаться. Даже если Маришка скажет Длинному, он сюда добежать не успеет. Да и скажет ли она, неизвестно. Зря я, конечно, ввязался, недаром Ираида на уроках все мозги вынесла по поводу того, что главное для каждого человека — это он сам. Его жизнь. Но не всегда у меня получается жить так, как учат. Поэтому-то и точит на меня зуб Чика. И наверное, пришел бы мне тут конец в том смысле, что порезал бы я белобрысого или кого-нибудь из его корешей, потому что если уж выбирать — я или они, то я бы себя выбрал. Пусть, как говорится, тебя двенадцать судят, чем шестеро несут. Другое дело, что судить меня не будут. Закуют в наручники и свезут по-тихому в централ. И все. Нету больше Шурыча. А жаль, хороший был парень!
Но тут он появился. Здоровенный такой дядька. Уж на что наш вохровец амбал, но этому дяде он чуть ли не по плечо будет. При этом в руках у него ничего нет, но вид такой, что если встанешь на пути, то все, — считай, в живых нету. И нож ему для этого не нужен. А одет этот здоровяк в военную форму, которой, конечно, никого не удивишь, но при этом всем ясно, что носит он ее чуть ли не с рождения. По праву. Голова у него бритая налысо, а на шее черная такая татуировка, и при этом не сразу разберешь, что нарисовано. Так многие сейчас делают. Специально. Я, конечно, думал, что он мимо пройдет, я бы, наверное, прошел. Кому интересны четыре пацана, которые между собой решают, кому жить, а кому сдохнуть? Да и опасно сейчас встревать в такие разборки. А он не прошел, рядом остановился. Стоит, смотрит.
А троица эта вроде занервничала. На него оборачиваются. Непонятно им, чего это он остановился. То ли им помочь хочет, то ли мне. Да и свидетели им не нужны, тем более не с интерната. На своих-то нажать, если что, можно, а как на такого нажмешь? У него такой вид, что он завтра сам к тебе с пулеметом домой придет. И попробуй, не впусти! А секунды-то идут, а мне только того и надо, есть у меня еще надежда, что Длинный успеет до меня добежать. Но тут здоровяк и говорит. Тихо так говорит, но почему-то всем отлично слышно:
— Помочь, что ли? — я думаю, он это мне сказал.
— Да иди ты! — огрызнулся белобрысый. И добавил еще кое-что из непечатного, наверное, с испугу.
Зря он так сказал. Не знаю, как здоровяк это проделал, но в следующий момент он оказался рядом с белобрысым, нож перехватил, который белобрысый вытащил, и руку ему так вывернул, что белобрысый, взвизгнув, носом в асфальт уткнулся. Его дружки дернулись сначала да передумали, на месте затоптались, а потом и вовсе подальше отбежали. А нож из руки белобрысого выпал, об асфальт звякнул. А здоровяк ножик этот поднял и мне кивает:
6
Паранг — большой малайский нож. Может использоваться для расчистки лесов и как боевое оружие.