Заводской двор был по-прежнему пуст, даже камазовцы куда-то слиняли. Умнов сел на бетонные ступеньки у входа в заводоуправление и стал ждать.
Что еще мне сегодня предстоит, вспоминал он? Образцовая больница со стопроцентным излечиванием всех болезней – от поноса и насморка до рака и СПИДа? Хотя нет, откуда в Краснокитежске СПИД?.. Потом поедем на стадион. Закаляйся, как сталь. Все там будут закалены, как сталь. Как стальные болванки… Нет, дудки, никуда не поеду. Сорву им на фиг программу, пусть закукливают…
Двери захлопали, и из заводоуправления повалил народ. Переговаривались, как ни странно, на любые темы, кроме самой животрепещущей – темы выборов.
Слышалось:
– …утром судака давали…
– …а он мяч пузом накрыл и привет…
– …после смены я к Люське рвану…
– …а я в телевизор попал…
– …ну и кретин…
Люди жили своими маленькими заботами – привычными, каждодневными, и ведать не ведали, что их города и на карте-то нет. Плевать им было на карту! Они точно знали: есть город, есть! Какой-никакой, а вот он, родимый! И другого им не надо.
– Здрасьте пожалуйста, вот он куда скрылся, – из-за спины сидящего Умнова, которого народ аккуратно обтекал, раздался веселый голос Ларисы.
Умнов встал.
– Жарко там. И скучно. Чем кончилось?
– Единогласно, – торжествующе сказала Лариса. И опять не понял Умнов: всерьез она или издевается. – Все кандидатуры одобрены народом без-о-го-во-роч-но.
– А ты сомневалась? – подначил Умнов.
Но Лариса подначки не приняла.
– Сомневаться – значит мыслить, – засмеялась она, все в шутку перевела, умница, – А я мыслю, Андрюшенька. И знаешь о чем? О хорошей окрошечке. Ты как?
Мысль «об окрошечке» у Умнова отвращения не вызвала.
– Можно, уговорила, – все-таки склочно – тактика, тактика! – сказал он.
– Тогда поспешим. Дел впереди – куча.
Сначала окрошка, решил Умнов, а потом истина. Не буду портить обед ни себе, ни ей. Отрекусь от программы после еды.
Отрекаться не пришлось. Только сели в машину – телефонный звонок. Мрачный шофер почтительно и бережно, двумя пальцами, снял трубку, помолчал в нее и протянул Умнову.
– Умнов, – сказал в трубку Умнов.
– Приветствую вас, Андрей Николаевич, – затрещала, зашкворчала, засвиристела трубка. Неважнецки у них в городе радиотелефон работал. – Это Василь Денисыч. Обедать едете?
– Угадали.
– Не угадал, а знаю… Как вам выборы?
– Мура, – невежливо сказал Умнов. – Показуха, липа и вранье. Зачем они нужны? Оставили бы старых начальников и – дело с концом. Без голосования.
– Плохо вы о людях думаете, товарищ Умнов, – голос Василь Денисыча приобрел некую железность, некую даже сталеобразность. Мистика, конечно, но ведь и треск в трубке исчез. – Мы спросили людей. Люди назвали тех кандидатов, кому они верят, кого они уважают. Это во времена застоя собственное мнение за порок почиталось, а сегодня оно – краеугольный камень социализма. И не считаться с ним – значит выбить из-под социализма краеугольный камень.
– Зубодера – в директора? – зло спросил Умнов. – Да за такое мнение, чье бы оно ни было, штаны снимать надо и – по заднице… этой… двойной коляской.
– Любое мнение надо сначала выслушать. А уж потом объяснить человеку, что он не прав. Понятно: объяснить. И он поймет. Народ у нас понятливый, не раз проверено. Вот и зубодер, как вы изволили выразиться, уважаемая наша товарищ Рванцова, сама отказалась от высокой чести быть избранной…
– А не отказалась бы? А избрали бы? Так бы и директорствовала: чуть что не по ней – бормашиной по зубам?..
– Абстрактный спор у нас получается, товарищ Умнов. И не ко времени. Но от продолжения его не отказываюсь: надо поговорить, помериться, так сказать, силенками. Кто кого…
– Абстрактному спору – абстрактная мера, – усмехнулся Умнов. – Кто кого, говорите? Да ежу ясно: вы меня!
Василь Денисыч ничего на это не возразил, только промолвил дипломатично:
– Не пойму, о чем вы… Ну да ладно, не будем зря телефон насиловать. Дайте-ка Ларисе трубочку. Она с вами?
– Куда денется, – проворчал Умнов, передавая трубку Ларисе.
Та к ней припала, как к целебному источнику. Не воды – указаний… И ведь хорошая баба, красивая, крепкая, молодая, неглупая, а как до дела, так будто и нет ее, одно слово – Дочь. Наипослушнейшая. Наипочтительная. Наивсеостальное…
– Слушаю вас, Василь Денисыч… Да… Да… Да… Нет… Да… Нет… Понятно… Сделаем… Да… будем, – отдала трубку шоферу, который как сидел неподвижно и каменно, так и не сдвинулся с места ни на микрон.
Монументная болезнь – это, по-видимому, заразно весело подумал Умнов. Как бы не схватить пару бацилл, как бы не замонументиться.
– Есть новые указания? – ехидно спросил он.
– Изменения в программе, – озабоченно и почему-то сердито сказала Лариса. – Больница пока отменяется, там карантин по случаю годовщины взятия Бастилии. После обеда нас будет ждать Василь Денисыч. У него есть планы…
– Планы – это грандиозно, люблю их громадье, – согласился Умнов, радуясь, что не придется самому отказываться от программы – А из-за чего карантин, подруга? Никак у вас все больные – потомки парижских коммунаров? Поголовно…
Лариса не ответила, сделала вид, что ужасно занята собственными государственными мыслями, помолчала, мимоходом бросила шоферу:
– В кафе «Дружба». – Опять молчала, что-то явно прикидывая, соображая. Что-то ее расстроило, что-то явно выбило из привычной ура-патриотической колеи.
Умнов некоторое время с легким умилением наблюдал за ней, потом сжалился над девушкой, нарушил тяжкое молчание:
– Окрошка-то не отменяется?
И надо же: дурацкого вопроса хватило, чтобы Лариса расцвела – заулыбалась в сто своих белейших зубов.
– Окрошка будет. Это кооперативное кафе. – Добавила дежурно: – Пользуется большой популярностью в нашем городе.
– Твои ребята его обустраивают?
– Нет, что ты! Мои – другое. А это… Ну, сам увидишь.
Она замолчала, явно успокоенная внешним миролюбием Умнова, а он праздно глянул в окно и вдруг заметил на углу вывеску: «Почта. Телеграф. Телефон». Заорал: