«Тав», в противоположность «Алефу», который включал в себя одновременно все места мира во всех их аспектах, не содержал в себе ни один из фактов мироздания. По свидетельству Карлуши, «Тав» невозможно заметить человеку неподготовленному: он полностью прозрачен и его присутствие выдаёт лишь малейшее искажение пространства, незаметное преломление света, которое покажется, скорее, мгновенной зрительной галлюцинацией, чем реально существующим объектом.
Я не видел в «Таве» ни бесконечного разнообразия предметов, являвшихся бесконечным рядом видов бесконечного числа вещей, ни потрескавшейся от засухи поверхности земли, не видел камней, испещрённых загадочными знаками, капающей из-под крана воды, своего отражения в витрине магазина.
В нём не было ни бушующего океанского прибоя возле португальского Назаре, ни клинописных табличек, повествующих о сошествии Инанны в преисподню; ни безмолвия снегов Хан-Тенгри, ни толп плещущихся в Южно-Китайском море жителей Поднебесной, ни томящегося в горячем мареве пальмового листа, ни лабиринта на полу Шартрского собора, ни газетной вырезки со статьёй «Сумбур вместо музыки», ни лабиринта Аменемхета третьего, точнее, того, что от него осталось; ни зеркал, ни женщин, ни мужчин, ни базилики Сакре-Кёр на Монмартрском холме, ни пирамид Теночтитлана, ни чешуи всех гадюк на Земле, собранных в одном месте, ни диаграммы светового конуса, ни Баха, переписывающего ноты при бледном свете Луны, ни наполненного мраком колодца из «Норвежского леса»; ни азана, разливающегося над необъятной пустыней; ни «Скорбных элегий» сосланного на край света поэта, ни флажков пяти цветов элементов мироздания, развевающихся по ветру вблизи от мира горнего; ни застывшего глаза наркомана, ни Солнца, восстающего из разлитого над водной гладью тумана.
В нём вообще ничего не было, причём ничего в нём не было одновременно. Последовательное перечисление обусловлено исключительно тем, что бумага не позволяет изложить то, что писатель увидел, точнее, не увидел в «Таве». Попытка одновременного изложения всего, чего не было увидено, неизбежно приведёт образованию чёрной, абсолютно чёрной строки в тексте рассказа.
Обратимся вновь к тексту творения Хлебникова:
«Невозможно описать мои чувства, когда Ничто обрушилось на меня во всей своей полноте – здесь я перечислил то немногое, что мне не удалось увидеть в этой крохотной, едва различимой сфере.
Я дико захохотал, когда разум мой столкнулся с такой всеобъемлющей Пустотой, но изъявление чувств моих было прервано голосом Карлуши, поднимавшегося по скрипящей чердачной лестнице» – пишет Хлебников – «Шикарная обсерватория, – гаркнул над моим ухом Карлуша, – не правда ли, Глебушка?
– Да уж, шикарней некуда! – хохоча как безумец, проговорил я».
«Тав» заканчивается примерно так же, как и «Алеф» – писателя повсюду одолевает чувство, что все лица, встречающиеся ему навстречу, все предметы он раньше не видел, но после нескольких дней сна, это странное чувство его покинуло.
В короткой новелле со странным, на первый взгляд, названием «Кёрангар» Хлебников повествует о жутком сне, в котором он оказался на факультете физики и математики одного из университетов. В огромном зале университета идут выборы гения. Он ведёт неспешную беседу с Перельманом об особенностях доказывания теоремы Пуанкарэ и классификации компактных трёхмерных многообразий. Вдруг отовсюду послышались возгласы «Боги! Боги идут!»
Через некоторое время на сцену пробираются боги. Ненасытный Приап бросает нахальные взгляды на миловидных студенток, плутоватый Локи, восходя по лестнице, с загадочным видом потирает руки и оглядывается на идущих позади шакологолового Анубиса и загадочно улыбающуюся Эрешкигаль, крепко зажавшую в каждой руке сияющие золотом символы вечности. Замыкают шествие встряхивающий перьями птицеподобный Кетцалькоатль и опирающийся на посох бородатый Плутон, в сопровождении жуткого вида пса.
При виде этой эклектичной группки богов героя новеллы охватывает смутное предчувствие надвигающегося мрака – сейчас-то они поквитаются за долгие годы забвения. Он понимает, что, если не предпринять тотчас же каких-то кардинальных мер, например, не пристрелить выстроившихся на сцене и надменно глядящих с высоты в зал Богов, случится гибель мира.
Однако, как назло, револьвера под рукой не оказывается – да и откуда ему взяться в этом сне, имеющем пессимистический финал? Ведь «мы не потому испытываем ужас, что нас душит сфинкс, – мы воображаем сфинкса, чтобы объяснить себе свой ужас». Из той всепроникающей мысли о близком конце мира, проистекает с совершенной необходимостью, что револьверу, с помощью которого можно этот конец предотвратить, появиться неоткуда.