— Э, — сказала Светик, — зависни… те. О'Лайю не налито.
— Собаке? — возмутился Санька. — «Вдову Клико»?
— А чё он, троян моржовый, не лакать? Он же «шар пей»! Типа — пей на шару. Как все, так и он. Если ваше вино, Александыр, слишком хорошо для моего старого фрэнда, то мы можем и в другое место залогиниться.
Напоив собачку и выслушав где-то третью (героическую) часть Санькиной биографии, Светик вдруг испытала внутренний конфликт:
— Этта… а у нас ведь деть в подземелье. Не шарпей, канешна, но тож нада налить, патамушта мы хоть и хыщники, но добрые-добрые… Ы?
Светик взяла тарелку, положила туда корма, прихватила бутылку из «мужского» запаса:
— Я ща, — она полезла под стол, приоткрыла крышку погреба и громко провозгласила: — Плоткин! Тигра пришла!
— Света! Вы слишком добры! Пусть по миллиону за порцию башляет! — прокричал Санька вслед уползавшим под стол сапогам, — как в «Графе Монтекристо», читали?
— Александыр… — донеслось из-под земли гулко, — мне даж неловко пред вашей начитанностью… Можно звать вас Константином?
Санька недоуменно на меня посмотрел и вопросительно мотнул головой.
— Поэтесса, — сказал я. — Диагноз.
— Ну, Боренька, а еще друг! — возмутился Санька. — Почему раньше не доложил? Это меняет дело! Так?
— Каким образом это меняет?
— Да ёлки-палки, не меняет, но обогащает!.. Это ж надо — поэтесса… — Санька выскочил из-за стола и стал нарезать круги вокруг, явно продумывая ходы. А я наконец-то ощутил себя в атмосфере, когда опьянение вполне предполагает расслабленность. А это совсем другое опьянение, чем в ожидании проверки чужих документов. Хотя, если вспомнить, что в погребе у нас прикованный Плоткин…
Странный у нас какой-то Плоткин. Ну, то что мы у него дома никаких денег не нашли — это нормально. Я на его месте тоже держал бы деньги где-нибудь от себя подальше. Но мыть посуду тем, что я увидел у него на кухне… скомканным капроновым чулком… Впрочем, посуду, наверное, моет сожительница. От нее и весь этот быт, весь нищенский уклад. А он, значит, из этой посуды потом ест… И мужественно скрывает, что у него имеются деньги. М-да… Как-то это не укладывается в человеческую природу. И не слишком ли артистично наш Эфраим конспирируется. Ведь ясно, что если его найдут, никому не будет интересно чем ему моют посуду… Если уж мы играем в гестапо, то хорошо бы проверить — обрезан ли наш израильтянин. Впрочем, почему Эфраим Плоткин обязательно должен быть обрезан?..
Из-под стола появилась грустная Светик с пустой тарелкой и бутылкой.
— Как наш узник? — спросил я.
— Аппетит нормальный, — задумчиво ответствовала Светик, набивая трубку. — Реакции живые. Годен. Этта… Я ему сказала, что форму с убитого генерала сняла.
— Света! — радостно встрял Санька. — А вы, оказывается, поэтесса? Это потрясающе.
Светик внимательно-внимательно посмотрела на меня. А Санька продолжил:
— Света! Я тоже бард.
Взгляд у нее стал еще внимательнее. Только теперь она смотрела на Саньку. И хорошо, что на него. А Санька уже функционировал в режиме без обратной связи:
— Света! Можно я возьму гитару? Я тут у вас видел, вон там, в той комнате. Так? — не дожидаясь ответа, он метнулся за инструментом.
Светик сморщила личико и жахнула полстакана «Абсолюта». Потом подняла на меня взгляд обделанной младенцем мадонны:
— Блянах… Мутант… а ты тож… менестрель? Мутант — вагант, малоюзаная рифма. Мутант!!! ТАК???
Светик на этом бы не остановилась, конечно, но тут забренчала гитара, и Санька запел сочиненный им когда-то «Ментовский гимн». В отличие от Светика мне было приятно вновь услышать:
Ну и нечто подобное про всех семерых оперов нашего тогдашнего «прайда».
— Я думала… — тихо и торжественно произнесла Светик, — я думала… что такого уже не бывает…
— Еще? — с готовностью отреагировал Санька.
— Я должна вызвать рава. Иначе…
— Но он приедет с Умницей, — перебил я. — То есть с Фимой. И Фима тоже будет петь, поскольку он — тоже бард. А барды — они поют и играют на гитарах.
— Фима — неформат и стёб-предтеча, — сказала Светик тем же ужасным голосом. — А наш Оксюморон — настоящий поэт, ахха. Да, Александыр?
Санька вдруг ужасно обиделся. Он пощипывал струны на гитаре, как нервничающий юноша редкие усики. И молчал. В наступившей паузе мы все услышали, как снизу завопил Плоткин:
— Ур-роды!
— Ну ладно, — вздохнул Санька. — Если вам не нравятся песни на мои стихи, то я ведь и не претендую. Вот, например, песня. На стихи настоящего, хоть и неизвестного поэта. Света, можете ее рассматривать, как приглашение выпить на брудершафт. А то все «вы» да «вы».
Просто Санька-встанька.
Неожиданно из погреба песню подхватил хорошо поставленный баритон:
Санька растерялся и заткнулся. Да и мы растерялись не меньше. Санька-то пел совсем неплохо, голос у него был вкрадчивый, но сильный. Но в сравнение с Эфраимовым не шел. А Плоткин продолжал, с драматической слезой, словно взывал к свету из ада:
— Слышь, ты! — зло заорал Санька в пол, отложив гитару. — Кенар в клетке! Че ты там выпендриваешься? Откуда ты эту песню знаешь? Ее никто не знает. Это мой друг написал, — пояснил он нам. — Он животных любил. Помер.
— Друг! — возмутилось подземелье. — Да в жизни Мишка с братками не кентовался! Он бы у тебя и с похмелья рюмки не принял! И живой он, живой! Я его летом видел! Он из Тюмени приезжал! Отпустите меня!
— Во! — обрадовалась вдруг Светик. — Этта который Мишка? Пряхин? В «Огах» читал?
— Он! Да! Ты что, правда Мишку знаешь?! Как же ты тогда можешь?! Девушка, нахрен я вам нужен?! Нету у меня никаких денег! Отпустите меня!!!
— Еще слово, — завопил Санька и застучал пустой бутылкой в пол, — я тебе кляп в мозги засуну!
Светик одобрительно кивнула, ей явно понравился образ кляпа в мозгах. А мне, наоборот, все происходящее совсем уже не нравилось. И я, подмигнув скисшему Саньке, сам полез в погреб.
Плоткин был перевозбужден и напоминал провинциального трагика. Я сказал ему на иврите, что Санька страшен во хмелю и лучше бы он действительно молчал, а еще лучше, чтобы минут через пять разыграл приступ астмы, тогда я смогу вывести его на воздух, откуда он и сбежит.
Я говорил и внимательно следил за лицом Плоткина, чтобы уловить огонек понимания прежде, чем он его потушит. Плоткин же смотрел на меня выпучив глаза, тяжело дыша, испуганно, словно я говорил с ним не на благородном библейском языке, а на чеченском.
Когда я вылез, Светика на месте не оказалось. Сильно расстроенный и пьяный Санька уже ждал меня с наполненными водкой стаканами. Взгляд его больше подошел бы О'Лаю. Я решил успокоить влюбленного джигита и сказал какую-то банальность по теме. Но Санька отрицательно покачал головой и выдохнул:
— Но она действительно прекрасна. Так?
В молчании прошли десять минут вместе с надеждой, что у Плоткина начнется приступ астмы. Но он сидел, как мышь в Грозном. Когда вернулась Светик, я объявил:
— Надо бы мужика отстегнуть. Он не Плоткин. Поговорить по-человечески и отпустить.