– Пиздец ты дерзкий, Дьяк, – покачал он головой, но тон был веселым. – Мы не беспределим. Проводим работу со школьниками, об истории рассказываем, на слеты гоняем. Лагерь вот свой в области открыли. Если надумаешь, залетай…
– Не, не. Я в национализм не лезу, друже, – ответил я. Макс чуть подумал и кивнул.
– Но приглашение в силе. У нас серьезная бригада, смотри. Слыхал, на той неделе замес был с чурками в центре?
– Вроде да, – кивнул я. – Типа ресторан там чей-то спалили.
– Угу. Оборзели вконец. У Шустрого… пацан наш, там бабу обидели. Чурки доебались и чуть в подсобку её с подругой не затащили. Совсем охуели, прикинь. Ну мы с братьями и ответили, – ответил он. Я промолчал, припоминая подробности. Пятерых увезли в реанимацию, и еще десяток гостей пострадали от огня. – Сейчас вот Шаман, старшак наш, думает в политику идти. Говорит, что харэ детской хуйней заниматься. Надо на верхах вопросы решать.
Макс говорил с жаром человека, которому мозги промыли не один раз. И с каждым словом улыбка на моем лице становилась все более растерянной. Это уже не подростковая банда получается, а серьезная организация, как Макс и говорил. Балалай тоже баловался национализмом, но он, по крайней мере, просто пиздел. А Макс в эту тему вписался конкретно.
– Ты не ссы, – улыбнулся Макс, заметив на моем лице испуг. – Мы волосатых не трогаем. Наоборот, Шаман говорит, что вы нам братья тоже. Рэперов да, пиздим, бывает. Потому что негров любят. Панки тоже свои пацаны. Ну и гопоту оборзевшую порой приструниваем. Ты залетай, не стесняйся. У Шамана дома собрания проводятся. Обсуждаем там всякое интересное. Друзей приводи.
– Я подумаю, Макс, – тихо сказал я, смотря на него.
– Заебись, – снова улыбнулся он. – Синий дом. На соседней от Солёного улице. Скажешь, что от Нафани пришел. Пустят.
– Нафани?
– Ага. Пыга моя. Ты пацан свой, правильный. Поэтому и зову.
– Я подумаю, – вздохнул я и, поднявшись, пожал Максу руку. – Бывай, друже.
– И ты не теряйся, – усмехнулся он, провожая меня взглядом.
– Ебанина какая-то с людьми творится, – буркнул Балалай, когда мы вечером сидели на промке втроем. На камне стояли две сиськи холодного пива, лежала общая пачка сигарет и две раскрытые пачки сухариков со вкусом сыра, вонявшие прокисшими носками.
– Не вижу ничего ебанутого, – ответил я, делая глоток пива. – Человеку надо к кому-нибудь прикантоваться. Вот и ищут группки по своим увлечениям. Ты вот к нам пристал, а Макс к скинам.
– К вам я пристал потому, что у вас мозги нормальные. А ему промыли, – не сдавался Балалай.
– Блядь, Олежа, – вздохнул Кир, массируя виски. – Иногда мне кажется, ты спецом нам мозги ебешь. То, блядь, хорошо, что все разные, то плохо. Определись уже. А то такое ощущение, будто тебе похуй против чего протестовать. Как панк с Речки, в натуре.
– Не без этого, – улыбнулся Олег. – Я к тому веду, что хорошо, когда ты сам до выбора дошел, а не тебя заставили его сделать. Вот Нафаня эта, Дьяков кент, не сам попал. Его туда как телка потащили, а он и рад. Я, блядь, этих сектантов на раз чую. Можно, конечно, ради фана туда запереться, но все слишком предсказуемо. Будет пиздеж про чистоту расы, поорут маленько, за усатого выпьют и разойдутся. Дадут чуркам пизды на выходных и довольны. Промытые, блядь. Душой в это верить надо, тогда и толк будет. Вон Дьяк чо, послушался его? Хуй там плавал. Дьяк послушал и забил болт, потому как Дьяку на это похуй. Он металом живет и его принципами.
– Не, Макс пацан нормальный. Просто не очень умный, – хмыкнул я. – Он и к гопарям почему притусовался? Проели ему плешь пацанской романтикой своей, он и повелся. Сейчас то же самое происходит. Но это его выбор, не наш. Так что нечего на пацана пиздеть. Пейте пиво уже, пока холодное.
Но сделанный выбор всегда предстояло отстаивать. В универе на меня мало обращали внимания, потому что волосатых там было много и преподы привыкли. А вот на Окурке частенько критиковали. Гопота, не понимавшая, зачем носить длинные волосы, пробивать уши и одеваться во все черное. Цивилы, косо смотрящие вслед, когда ты проходишь мимо. Они, в майках-алкашках, с огромным пивным пузом, неодобрительно ворчали вслед, а потом тащили своих личинок дальше – к киоску с холодным разливным. Себе пиво, пиздюку мороженое или сушеную рыбу, чтобы не заебывал по пути домой и не спалил перед мамкой.
– Здрасьте, – улыбался я бабушкам-соседкам, которые, казалось, всю свою жизнь провели на лавочке у подъезда.
– Здравствуй, Миша, – елейно улыбались они, и одна обязательно спрашивала: – Как там мама? А ты как? Учишься? Ну, молодец, молодец…
– Совсем дурной стал, – шептала она, стоило мне только войти в подъезд. Я, ради веселья, всегда выкуривал еще одну сигарету на площадке между вторым и третьим этажами, где находились почтовые ящики и можно было без риска запалиться подслушать, о чем пиздят бабки. А они, не ведая, что их слышат, перемывали мне кости. Кир, который иногда захаживал ко мне, тоже порой любил остановиться между этажами и послушать о себе свежие сплетни.