— В нем нет ничего, за что его следовало бы бояться, — просто пожал плечами Нефрит, когда я покосилась удивленно на него снизу вверх:
— По-твоему нормально то, как он говорит и двигается? У меня волосы дыбом только от одного его голоса! Я такие только в фильмах ужасах слышала, когда в людей демоны и бесы вселялись Нефрит и Лютый почему-то приглушенно рассмеялись, покосившись друг на друга весело и наверное даже лукаво, отчего я уже была готова услышать душераздирающую историю о древних демонах-Беров, которые веками ходили по земле и питались кровью девственниц ей-богу!
И в этой ситуации по крайней мере радовало только одно — не смотря на то, что теперь Лютый в прямом смысле просто истекал кровью, и в его глубоких ранах практически ковырялась Злата, пытаясь их вычистить, мужчина ни единого раза не поморщился и не напрягся, словно его гладили, как кота строго по шерсти.
— Не смотри на меня так щемяще-жалостливо, — криво усмехнулся Лютый, чуть сощурив свои колкие холодные, как лед глаза, — Мне не больно. От яда я ничего не чувствую, даже если эта парочка врачей решит содрать с руки кожу и прополоскать ее в воде.
— Яд Кадьяков в малых дозах вызывает онемение, а в больших частичную или полную парализацию, и чем быстрее мы сможем очистить рану и кровь, тем быстрее яд перестанет действовать, — быстро пробормотала Мия, не отвлекаясь от своего не слишком то приятного занятия, и не оборачиваясь на меня, но чуть улыбаясь кончиками губ, когда Лютый продолжил:
— А спарнем не происходит ничего странного — он просто в состоянии перехода вот и все.
Ага.
Я быстро заморгала, пытаясь напрячь мозги и вспомнить, что бы это могло значить, видя, как Нефрит мягко улыбнулся, легко придвигая меня к себе, чтобы прижать спиной к могучему торсу:
— Переход это едва ли не самый тяжелый период в жизни Берсерка. В это время человеческая сущность пытается ужиться со звериной, и каждый Бер должен найти баланс в себе, чтобы научиться обращаться по собственной воле, не зависимо от ярости. Это что-то вроде совершеннолетия…когда переход заканчивается и Берсерк обретает власть над собственной яростью и жаждой крови, он становится полноправным воином в своем роде, его считают взрослым и мнение начинают учитывать при важных голосованиях.
Так, да.
Что-то подобное мне рассказывали девочки.
Просто я наверное это все иначе представляла.
Сейчас я вспоминала, что Мия говорила о том, что именно в этот период Берсерки самые неуравновешенные и дикие, поэтому они жили вне рода, рыская по лесам и пытаясь отыскать в себе тот самый баланс, о котором говорил Нефрит.
— …а с голосом что?
— Две сущности, — улыбнулся Нефрит, — Как только он найдет в себе баланс, голос будет нормальным и станет меняться лишь в момент обращения в медведя.
— Значит он не демон?
Нефрит и Лютый снова рассмеялись, переглянувшись:
— Кажется, в твоих словах сквозит разочарование, Кудряшка?
Ну..наверное так и было!
Было бы интереснее, если бы у нас появился собственный демон!
Следующая мысль настигла меня случайно, но так резко, как вихрь от появления в доме нашего чудо-Бера, от которого я снова вздрогнула, запрокидывая голову, чтобы увидеть неоновые глаза своего мужа, выдохнув ошарашено:
— Вы все такие были?!
— Кое кто даже хуже! — послышался голос Отца, отчего я улыбнулась, вот только улыбочка вышла нервной и кривой, потому что он вошел, сгибаясь, чтобы вписаться в покосившийся дверной проем, неся на своем могучем окровавленном плече Янтаря, который по-прежнему был без сознания…и весь измазанный в крови, словно его искупали в какой-то красной незамерзающей речке.
Вслед за ним в домик вошел и Карат, который так же на плече принес Тумана в том же жутко плачевном состоянии, в котором был и Янтарь, и от запаха крови стало просто невозможно дышать! Мне казалось, что весь мир стал красным, утопая в жестокости и боли, и делая меня беспомощной и жалкой марионеткой, которая не может помочь тем, кого любила всем своим маленьким существом!
Мне стало так плохо, что голова закружилась, и мир посыпался яркими блестками прямо на мой нос, растворяясь во всех оттенках красного, когда горячие руки обхватили крепко и бережно, разворачивая в другую сторону, и обволакивая самым родным и дорогим ароматом из всех существующих на земле — ароматом моего мужчины, который был моим миром и той каменной стеной, за которой было не страшно ничего.