— Так предложила миссис Торн, — объяснил Бартелми. — Я считал, что она вас уже информировала. Этот дом, как вы наверняка знаете, когда-то принадлежал ее роду, здесь хранился Грааль. Полагаю, ей хотелось произвести на Бирнбаума и фон Гумбольдта впечатление с помощью всего арсенала семейных традиций Торнов — чтобы привлечь историческую правду на свою сторону. С Бирнбаумом так все и вышло. Я никогда не встречался с фон Гумбольдтом, однако на основании того, что мне доводилось о нем слышать, я сомневаюсь, чтобы данный фактор оказал подобное влияние и на него.
— И потому чашу привезли сюда? Чтобы Бирнбаум полюбовался на сосуд в историческом обрамлении, раскаялся в том, что посмел претендовать на него, и отступился?
— Отлично сказано, — улыбнулся Бартелми, пододвигая гостю блюдо с печеньем. — Уверен, тот же самый довод использовала миссис Торн, чтобы убедить фон Гумбольдта привезти сюда чашу. Только инстинкт мне подсказывает, что на самом деле она руководствовалась более сложными мотивами. Она твердо верит, что, продав чашу, ее предки в чем-то провинились, и ей предстоит исправить их ошибку. Можно сказать, что для нее это вопрос родовой чести. Возвращение чаши в родной дом даже на один вечер было важным шагом, неким жестом, доказывающим ее приверженность цели.
Бартелми не стал упоминать о том, какую роль играл Эрик. Фигурирование в деле другой вселенной только все усложнило бы.
«То, что он говорит, звучит как псевдопсихологическая ерунда», — думал Побджой. Однако печенье притупило обычно бескомпромиссную ясность его ума, и инспектор не стал оспаривать услышанное.
— Могла ли она подстроить ограбление?
— Полагаю, да, — как и любой другой; тем не менее не думаю, что так оно и было. У миссис Торн достаточно сильная позиция, чтобы вернуть чашу на законных основаниях. И если бы данный предмет оказался у нее незаконно, полагаю, это бы сильно пошатнуло ее нынешнее положение. Не забывайте, что она вовсе не желает продавать чашу, так что если бы она ее заполучила, то оставила бы у себя.
— Если только не скрыла своих истинных намерений.
— О нет, она не лгала, — проговорил Бартелми с тихой уверенностью, передавшейся Побджою.
— Кто еще знал, что чашу привезут сюда?
— Разумеется, персонал «Сотбис»; вы наверняка уже это проверили. Не знаю, быть может, Бирнбаум или фон Гумбольдт сообщили еще кому-то. Я поделился лишь с Анни Вард — она приходится мне племянницей; было бы глупо подозревать ее.
— Да, — согласился Побджой с неожиданной для самого себя теплотой в голосе. — Верно.
— Дети знали лишь потому, что дети всегда все знают, — продолжал Бартелми, — однако не думаю, что слух распространился по всей деревне. Анни могла обмолвиться разве что в разговоре с Майклом Аддисоном: они дружат. Он историк, так что данный предмет мог его заинтересовать. Полагаю, вы с ним встречались. Однако помните: ценность чаши до сих пор под сомнением, а значит, грабителю была нужна она как таковая, а не то, что за нее можно выручить. Это значительно сужает круг предположений.
— А как насчет карлика? — спросил Побджой. — Вы видели его?
— Нет, я как раз отлучился из комнаты. Разбушевалась буря, погас свет, в доме стало необычайно темно. Полагаю, у людей разыгралось воображение.
Хотя Побджой сам придерживался того же мнения, он ощутил непреодолимое желание поспорить.
— А дети? Мог ли кто-то из них совершить кражу?
— Вы видели их, — ответил Бартелми. — Они подростки. Хейзл невысока, однако для карлика все же великовата. А Натан растет не по дням, а по часам. К тому же их наверняка бы узнали.
«Даже в маске для Хэллоуина?» — спросил Побджой про себя. Данная мысль посетила инспектора недавно и казалась ему подходящей — для ограбления, если не для убийства. Дети могли вообразить, что помогают Ровене Торн. По опыту он знал, что преступление и подросток сочетаются так же великолепно, как яичница и бекон. Если бы не действие печенья, он попытался бы развить эту версию. Но…
— Побджой — необычное имя, — тем временем говорил Бартелми, — наверняка людей с вашей фамилией не так много.
«Подумаешь, нашли смешное имя», — мысленно отозвался инспектор. Да ведь над ним хотят посмеяться, превратить в шута. Побджой еще в начальной школе научился не обращать внимания на издевки, связанные с его именем, — до тех пор, пока люди не переступали черту дозволенного.
— Мой отец рассказывал, что знал некоего Побджоя, — продолжал Бартелми с легкой ностальгией в голосе, — во время войны.
— Мой дед служил в УСО, — отозвался инспектор, застигнутый врасплох. Он припомнил, что Анни что-то упоминала о возможной связи. — В Управлении специальных операций.
— Верно, — подтвердил Бартелми. — Должно быть, это он. Состоял в сопротивлении накануне оккупации. Если я не ошибаюсь, даже был награжден какой-то медалью?
— Она до сих пор хранится у меня.
— Настоящий храбрец. Я видел… как-то его фотографию. При определенном освещении вы на него похожи.
— А кто был ваш отец? — поинтересовался Побджой, совершенно забыв о цели своего визита.
— О… Он был поваром. Отец какое-то время провел во Франции, на родине превосходной кухни — бывал там наездами. Во время оккупации он работал у одного высокопоставленного наци — там они с вашим дедом и повстречались.
— Ваш отец тоже служил в разведке?
— Слава богу, нет. Ничего столь драматичного. Уолтер Побджой был героем, а мой отец — всего лишь поваром. Время от времени он передавал новости. Кулинарные новости. И… скажем, рецепты. Он лишь старался приносить пользу — по мере возможностей.
— Значит, умение готовить передается в вашей семье по наследству? — заметил Побджой, махнув рукой — пусть лишь временно — на ограбление и убийство.
Бартелми одарил инспектора своей знаменитой умиротворенной улыбкой.
— Что только не передается по наследству!.. Вас назвали Уолтером в честь деда?
— Это мое второе имя, — уточнил инспектор. — Джеймс Уолтер Побджой.
Он чуть было не добавил: «Зовите меня просто Джеймс», однако осторожность, сдержанность и скромность все же помешали инспектору. В конце концов, Бартелми являлся свидетелем и даже потенциальным подозреваемым…
— Приятно повстречать внука столь достойного человека, — сказал хозяин дома.
— У нас в роду все были военные. — Побджой сам не заметил, как пустился в дальнейшие рассуждения. — Отец тоже: он погиб в Ирландии, когда я был совсем маленьким. Тогда у нас закончились деньги. Вместо Мальборо и училища в Сандхерсте меня отправили в общеобразовательную школу, и я не пожелал идти стопами предков. В итоге я поступил на службу в полицию. — Инспектор резко замолчал, пораженный собственной откровенностью.
— Съешьте еще печенье, — предложил Бартелми.
После ухода инспектора старик некоторое время сидел неподвижно, погруженный в свои мысли. Гувер, безмолвный свидетель состоявшегося разговора, смотрел на хозяина в надежде выклянчить последнее печенье.
— Стало быть, он подозревает детей, — подытожил Бартелми. — Я должен был это предвидеть. Однако без доказательств он ничего не сможет поделать, а доказательства, как мы знаем, вне пределов досягаемости.
Бартелми переключился на размышления о карлике в попытке как-то вписать его в сценарий происходящего. Существует два рода карликов: просто маленькие люди и настоящая гоблинская сказочная раса. Последние обычно отличаются повышенной волосатостью и не так похожи на людей, удивительно сильны для своих размеров и предпочитают проводить неопределенный срок, отмеренный их народу, под землей, подолгу не нуждаясь в пище. В обрывочных историях Джозевия Лютого Торна зачастую сопровождал некий помощник — горбун, гоблин или, разумеется, карлик. Но нигде не было ни намека на причину его пленения или намерения вернуть Грааль туда, откуда тот родом. Тем не менее Бартелми знал, что настоящие гоблины, жадные от природы, могут веками вынашивать какую-то идею, особенно если дело касается сокровищ. Утерянная драгоценность, проклятое сокровище, чье проклятие зачастую усугублялось еще и гоблинским упрямством, кольцо с необъяснимыми возможностями. Гоблины, как и большинство потусторонних существ, не склоняются ни к злу, ни к добру — однако их мстительная природа и врожденное неприятие более высоких рас способствуют тому, что они чаще творят темные делишки и подпадают под влияние злобных людей.