– Это главные враги: Коллонтай, Бонч-Бруевич, Чичерин… Изменники, предатели!.. Остальных, разночинцев да нищих, можно понять. Я и не возмущаюсь. Они за свой кусок хлеба с маслом дерутся. Хотят, как мы, на серебре обедать. А тем чего не хватает? Чичерин – дворянин. Эти – из семей генералов, императору присягавших… Они безумцы. И их надо уничтожать, как сбесившихся псов. – Глаза княгини вспыхнули фанатическим огнем. – Господи, как мало у нас оружия и патриотов! Пушки бы! Самолеты!
Катя пристально смотрела на ряды открыток. Странно, но никакой ненависти к этим людям она не испытывала. Внимательные взгляды, умные лица. А хорошо бы поговорить с кем-нибудь из них. Например, с теми, в красных рамках. Бонч-Бруевич… Похож на английского дипломата. Сын и брат генералов. А выбрал советскую власть… Отчего же? Не так-то все просто. И нет рядом человека, который объяснил бы происходящее. Савельев, наверное, мог бы. Уж он-то с такой властью, которая справедливее. К кому? Если к народу – значит, советская. Узнать бы, где он и с кем… Катя непременно выбрала бы то же… Или вот Коллонтай Александра. В скобках – «нарком гос. призрения». Чем же она занимается? Помогает беднякам? Детям? Похожа на актрису. Драматическую. Или на поэтессу Смотрит всепонимающе. Только чернеют круги от присосок на снимке.
Катя подняла руку с носовым платочком – оттереть их – и тут же опустила: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Вдоль стен бального зала вереницами пестрели лубочно разрисованные фасады картонных избушек. Катя заняла свое место за окошком с резными наличниками Голубые шелковые занавески покачивались от сквознячка. Но с обратной стороны «избушка» имела весьма неприглядный вид: жирные пятна на стенках, мазки краски, коряво загнутые гвозди, крепящие картон к деревянному каркасу «Изнанка красивой жизни», – грустно подумала Катя. На подоконнике были изображены сине-белые сугробики снега. Значит, декорации так и не перекрашивали: Вениамин не зашел вовремя.
Катя вынула из коробок, сваленных у ног, часы с кукушкой, матрешек, бутылку шампанского. «Абрау-Дюрсо»? Из чьих-то дореволюционных запасов… Усадила кукол на подставку, развесила гравюры. Закуток стал более уютным.
– Дамы и господа! Посмотрите, какие чудесные призы вас ждут! Покупайте билетики лотереи-аллегри! Этим вы поможете нашим разорившимся соотечественникам, пострадавшим от красного террора! – зазвенел рядом девичий голосок. Барышня-крестьянка с зеленым попугайчиком на плече протянула лукошко с билетиками первому приглашенному – вальяжному господину в вышитой болгарским крестом косоворотке.
И тут же рассыпали сухой перестук бойкие ложечники, споро затеребили струны балалаечники. И закружилась веселая кутерьма.
С лотереей закончили быстро. Но количество призов почти не убавилось. Может быть, номеров с шампанским и красавицей куклой вовсе не было в лукошке, а может, выигравшие решили оставить их обществу «на бедность».
Катя пошла спросить княгиню, как быть с призами: укладывать ли их опять в коробки или повременить до окончания бала?
Княгиня торговала брагой и медом – в память о патриархальной Руси. К ней подошла, с подносом пряников, дама в купеческом одеянии.
– Ну как, княгинюшка? Кажется, все хорошо?
– Да, Мими, весело и шумно.
– Весело-то весело, а все-таки оттенок не тот. Тревожный какой-то, нездоровый. Сравните с петербургскими балами!
– Ох, что вспоминать!..
– Да. И не последних лет, а в самом начале века. Позже японская война заразила страну лихорадкой, от которой мы так и не излечились.
– Катюша, – сказала княгиня, – вы близко знали Риночку Храповицкую?..
– Да. У нас были почти родственные отношения. Но я давно не имела о ней вестей.
– А я не зря вспомнила про нее именно сейчас – увидела Мими и вас рядом. Познакомьтесь… – Княгиня представила женщин друг другу. – Мими, вы упоминали Риночку недавно, а я была занята деловым разговором и не уловила суть рассказа. Что там с ней?
– Хотите знать, где она нынче и чем занимается? По последним сведениям, она перебралась из Парижа в Довилль, потом в Монте-Карло и сейчас весьма лихо проигрывает там вместе с Малечкой свое состояние.
– Странно… При чем здесь Малечка? Они же терпеть не могли друг друга!
Что-то Катя не припоминала, чтобы Ирина Петровна не могла кого-нибудь терпеть. И, желая поддержать разговор, она спросила, скорее из вежливости:
– А Малечка – кто?
– Как? Вы не слышали о Кшесинской?
– Сейчас… Это не балерина ли?
– Ну разумеется! Божественная Кшесинская, – с заметным сарказмом произнесла княгиня. – Кто же не преклонял перед ней колен? Сам царь благоволил. И великие князья были ее… хм-хм, ладно, не будем…
– Именно так, – поддакнула Мими, – наши князья… А иностранцы? Коллекция, как вы помните, была презабавная. С нею был даже какой-то сиамский князек. Как его звали? Мудреное имя… Ну, неважно… Он потерял голову от Малечки. В прямом смысле. Когда наша «прынцесса» дала ему отставку, он исчез из поля зрения. Был и нету… Может, повесился?
Неужели речь о Чакрабоне? Да-да… Что-то ведь было. Слушки-пересуды в гостиной Храповицкой. Им не придавалось значения в то время. А сейчас рядом с ним юная Джавалит…
– Матильде удалось-таки заарканить князя Андрея.
– А, к этому давно шло. Впрочем, он своей рассудительностью вполне уравновешивает ее буйный нрав. Хотя плохо то, что он не борец. Нет. Единственный из Романовых, не претендующий на престол. Всегда был философом.
– Подождем – увидим, будет ли он спокоен, когда и его состояние пустят на ветер?
– Да-да, – закивала княгиня, – нужно думать о завтрашнем дне. Прокутить остатки, конечно, можно. Но что потом? Я собираюсь жить долго и счастливо. Поэтому, милочка, нам следует быть экономными и рассудительными…
Катя опять потеряла нить разговора.
Четыре женщины, ближе других знавшие Лека: две из них русские – Матильда и она, Катя; две тайки – Валиндра и Джавалит. Но все разные, как четыре стороны света. Женщины, которых объединяли воспоминания о Чакрабоне, мимолетные или болезненные. Грустно – одна прогнала его. Двух он оставил сам. Тяжело, когда тебя бросают. Верно, это всегда воспринимается как предательство. Горько. Валиндре пришлось испытать то же. Четвертая пока с ним. Пока. Время покажет. Долго ли его будет радовать беззаботный смех Джавалит? Ох, нет! Скорее всего – недолго. Леку нужны глубина и серьезность. Он быстро пресытится и пожалеет об измене. Иначе и быть не может. Верно, уже жалеет. Недаром же столько месяцев колебался, прежде чем согласился на развод. Предчувствовал и жалел заранее. Пусть. Надо было думать раньше.
Вдруг представилось – темное море, щепки на волнах. Обломки кораблекрушения? И ветер, который швыряет, сталкивает их, потом отбрасывает на бесконечные расстояния друг от друга. Что это за сила, распоряжающаяся судьбами миллионов?
– И вот, – все о том же толковала Мими, – Кирилл переименовал ее в Красинскую, чтобы не порочить семью мезальянсом – Романов и балерина. Укрыли огонь рогожкой!
– Товарищ продавец! – прервал пересуды незаметно подошедший Вениамин. – Плесните-ка мне бражки!
– Что-о-о? – Княгиня медленно повернулась к нечестивцу, посмевшему в ее присутствии произнести крамольные слова. Она превратилась из добродушной кумушки в Медузу Горгону. – Босяк! Что ты себе позволяешь?
– Да я ничего… я пошутил… – стал оправдываться художник, чувствуя, что и вправду переборщил. – Я просто изображал босяка. Они же так нынче там разговаривают.
– В следующий раз изображай их в другом месте! На паперти!
Разъяренная княгиня отвернулась от Вениамина, процедив:
– Босяк и есть! Шуточки все! Помогай им после этого.
Катя постаралась сгладить обстановку:
– Оставшиеся коробки, наверное, надо отнести на склад? Вениамин мне поможет. Хорошо? – И увела художника за собой.
Спустя полчаса они уже шли по Нанкин-роуд.
– Вас, конечно, стесняет мое общество? – спросил Вениамин.