— Никакой проблемы, Стив. Вернее, будем считать, что это мои проблемы. И я их решу. Эти люди буду посещать тебя в том доме, где ты будешь жить, и никто никогда об этом не то что не напишет, но даже не вспомнит.
— Но как?
— Стив — Россия очень специфическая страна. Я бы сказал, что это страна, где нет ничего невозможного. При определенных, разумеется, условиях. Все. Тему встреч считаем закрытой. Еще проблемы?
— Я должен увидиться и переговорить с госпожой Дьяченко. Желательно в неформальной обстановке и не слишком официально. В том смысле, что ей совсем не обязательно знать, кто я такой на самом деле.
— Решаемо. Полагаю, у меня дома, но тогда — в обществе моей жены.
— С огромным удовольствием познакомлюсь с твоей женой.
— Ну, вот заодно и получишь удовольствие.
— Еще?
— Ну, я хотел попить с тобой водки.
— Это уже из области культурной программы. Вне всякого сомнения. Причем уже сегодня. Главное — не пропить пятьсот тридцать восемь тысяч долларов из багажника.
— Это такая шутка?
— Это — бабло, кэш, черный нал — учи, пригодится. Словом, нигде не учтенные деньги для выборного штаба.
— Я понимаю. Свободные деньги, пожертвования на выборах, это, в общем, мировая практика. Хотя «горят» на этом постоянно. Но деваться некуда — они нужны. Но возить такие суммы в багажнике.
— Это российская практика. Деваться некуда — надо отвезти тебя на явочную квартиру.
Явочной квартирой стал один из домов Лемеха, в густом сосновом лесу, на Новой Риге — построенный пару лет назад про запас и на тот случай, когда по Рублевке просто невозможно станет ездить. Дом был совсем новый, необжитой, в нем не поработали еще декораторы, и только кое-где стояла не распакованная мебель, которую Лиза заказывала по каталогам по рекомендации тех же декораторов. И готовая полностью обустроенная кухня, на которой они и расположились с той самой водкой, о которой Стив подумывал еще в Вашингтоне.
Было уже поздно, но долгий перелет как-то выбил Стива из потока времени, и тот никак не мог проникнуть обратно — ему не хотелось ни спать, ни работать, ни гулять в сосновом лесу, хотя Лемех полагал, что это будет полезно, он не был сильно пьян и просто сидел за столом и редко, медленно, небольшими глотками отпивал водку из большой тяжелой стопки гладкого хрусталя. И еще ему хотелось говорить с Лемехом.
— У русских, я много читал, очень большое значение придают слову «предательство». Ты тоже?
Лемех был умеренно пьян и готов был коротать еще не одну ночь, но вести философские беседы явно был не настроен.
— Я лучше расскажу тебе историю. И ты решишь сам — как я понимаю предательство. Так вот. Однажды ко мне пришел человек. И даже не ко мне, к моей маме, чтобы там наверняка меня встретить. Не друг, приятель, одноклассник, неплохой парень. Пришел со своей бедой — больной ребенок, неработающая жена, институт, в котором не платят зарплату, неудачные попытки заняться бизнесом, долги, кредиторы, отъем квартиры. все это со слезой — а в конце на надломе, но с пафосом:
— Пойми, старик, я не денег просить пришел — я денег твоих не возьму, ты меня знаешь…
— А я и не дам, ты-то как раз меня не знаешь, — подумал я, но продолжал сочувственно (зачем расстраивать мать?) слушать.
— Я об одном тебя прошу: дай мне возможность работать — во мне академического гонора нет, я уже давно забыл про свои дипломы и диссертации, и амбиций у меня не осталось ни здоровых, ни больных Я согласен на любую работу — как тот безработный из советской агитки, помнишь? Только дай мне эту работу.
— Отлично, — я уже знал, что могу ему предложить, и вышел за телефоном в прихожую.
Вернулся. Продиктовал ему номер.
— Звони завтра, прямо с утра. Работа у тебя будет, даю слово.
— Сказать, что от тебя? — глаза у него подозрительно заблестели.
— От меня? Да-а, можешь сказать, если хочешь.
Мать смотрела, умилялась и, кажется, тоже собиралась прослезиться. Я понял, что мне пора. И правда — было пора. Теперь слушай самое главное: телефон, который я продиктовал ему, был телефоном популярной молодежной газеты, которая в каждом выпуске призывала «энергичных и предприимчивых» к распространению. И платили они, между прочим. Так вот, я и сейчас считаю, что поступил абсолютно честно и просто указал парню на то, что заработать сегодня можно везде. Такая история. Вот теперь скажи — я его предал?
— Но разве нельзя было прямо так и сказать все, что ты сейчас сказал, про то, что заработать можно везде.
— Но он же пришел ко мне! Понимаешь — ко мне. А это значит — не за любой работой. Он же рассчитывал, что старый школьный приятель пристроит на какое-нибудь удобное, теплое местечко.
— Но что в этом плохого, если ты бы действительно мог?
— Плохого в этом то, что он врал. Про любую работу. Про отсутствие амбиций. Не терплю, когда мне врут.
— Тогда я, пожалуй, пойду спать.
— Потому что собираешься мне врать?
— Нет, просто действительно захотел.
Они довольно быстро и ловко распаковали две большие кровати, предназначенные, вероятно, для Елизаветиной и его, Лемеха, спальни. И улеглись в постель не раздеваясь, потому что постельного белья в доме не было. Но было тепло. Лемех — несмотря на обычную бессонницу — заснул быстро, но ненадолго. Проснулся он от того, что Стив тряс его за руку, стоя босиком на голом полу.
— Что случилось?
— Деньги?
— Какие, к черту, деньги?
— Те самые.
— В машине.
— Одни?
— Почему, там водитель и охранник и еще одна машина охраны.
— И они всю ночь будут в машинах?
— Это их работа.
— Да, я понимаю. Но скажи…
— Если ты спросишь — накормлены ли они, я скажу, что не знаю, но кроме зарплаты они получают пайковые — на еду, в таких случаях.
— Нет, я хотел рассказать тебе другое. Просто сначала я подумал про твоих охранников, а потом про охранника Ельцина. Про Коржакова.
— Они были бы польщены.
— Я много читал про него последнее время. Он очень подозрительный человек. И не очень умный, хотя считает наоборот.
— Так обычно и бывает. А насчет подозрительности — да. Это его профессия, между прочим.
— Вот скажи теперь, если он узнает, что ты возишь в багажнике такие огромные незаконные деньги?
— Лучше бы ему про это не знать.
— Но если узнает?
— Даст команду принять меня немедленно.
— Арестовать?
— Задержать. Ничего страшного, конечно, не произойдет, но моим адвокатам придется денек-другой побегать, чтобы получить деньги обратно.
— А это скандал? Если узнают, что деньги для Ельцина?
— Скандал, разумеется. Коммуняки поднимут такой вой. Да и яблочники не смолчат. Скандал.
— Значит, можно будет сказать, что из-за генерала Коржакова произошел скандал и выборы в России могут быть признаны нелегитимными.
— Кому сказать?
— Президенту Ельцину, конечно. Не международным же наблюдателям.
— Вон ты о чем. И что, полагаешь, после этого он отодвинет Коржакова от дел?
— Но если сказать, что он специально хотел сорвать выборы и совершить государственный переворот? И весь мир станет кричать, что Ельцин отступает от демократии.
— И если все это — спросонок, ночью, со слезами…
— Да, конечно, Татьяна должна плакать и говорить, что все пропало.
— Хм… Кто бы мог подумать, что жалость к моим голодным охранникам. Да отнеси ты им поесть, мать Тереза, там, на кухне, полно еды… Я пока сделаю пару звонков.
Когда довольный Стив вернулся в дом, Лемех сказал, как о деле решенном:
— Только с коробочкой пойду не я.
— Правильно. Я только что думал об этом. Мы должны думать о твоем имидже и сейчас, и на будущее. Это очень правильно.
— Ну, если правильно — поехали, великий комбинатор, в город, народ уже вовсю готовит операцию «коробка из-под ксерокса».
— У тебя здесь есть интернет, Леня?
— Нет. И еще долго не будет, Стив. И вообще — старайся в России не щеголять этим словечком.
— Почему?
— Могут неправильно понять и начистить рожу.
— Побить?
— Да, побить. Что и кому ты собрался сообщать в интернете? Обрадовать Мадлен?
— Нет, я хотел стереть одну папку в своем компьютере, но подумал, что это будет преждевременно.
— Все произойдет завтра ночью, в Вашингтоне будет вечер — она увидит все в прямом эфире.
20 июня 1996 года Указом Президента РФ Б.Н. Ельцина освобождены от занимаемых должностей: первый заместитель председателя правительства РФ О.Н. Сосковец; директор ФСБ РФ М.И. Барсуков и руководитель СБ Президента РФ, 1-й помощник Президента РФ А.В. Коржаков.