Утром и вечером, когда угрюмая охрана отпирает ворота, поток туристов заливает, бурля, безмолвную заводь смерти. Они взбираются по нагретым солнцем массивным ступеням, загадывают свои глупые сиюминутные желания, поглаживая вековые камни; восторгаются, галдят, фотографируют. Некрополь закрывается после полудня, когда небо выцветает от жары, точно ветхая ситцевая простынь, и открывается вновь, когда день начинает клониться к закату.
В часы сиесты здесь никого нет. Мертвые могут отдохнуть от живых. Только стройные, одетые в белое охранницы, давшие обет молчания, меряют шагами тысячелетние плиты. Ветер клубит песок. Шумит океан…
Алан старался поспеть к самому открытию, к шести часам, чтобы почтить память своей великой возлюбленной, покуда основная масса туристов ещё нежится в свежем гостиничном белье. Он не спеша обходил торжественные колоннады, поднимался и спускался по многочисленным лестницам; достигнув Стены Имен, он касался её ладонью, ласково, как будто приветствовал, потом отходил на несколько шагов и долго смотрел на фотографию Тати, выгравированную на металлической пластине — светлую, лёгкую, непонятно почему выбранную для столь мрачной цели — молодая женщина, последняя в череде мёртвых королев, на своём надгробном портрете улыбалась, весело, чуть надменно, и невыносимой уверенностью в собственном благополучии искрились её глаза.
Алан много думал; мысли его, исполненные нежной тоски, возносились к небу, к божественному, к пониманию смысла человеческой жизни на земле, со всеми её преходящими радостями и мытарствами.
Дочь играла неподалеку. Она находила на ступенях мелкие камушки, складывала из них слова, лазила по каменным плитам, собирала монеты, брошенные туристами на счастье.
— Зачем мы постоянно сюда приходим, пап, мне тут скучно.
Энрика маялась, прислонившись к колонне, и от нечего делать расколупывала ногтем трещину в камне; в её глазах Алан в очередной раз заприметил знакомые огоньки неугомонной спорщицы с жизнью — дочь смотрела на него взглядом Тати; снова и снова покойная воскресала в этой кучерявой девчушке.
— Маме ведь и живой ты не был нужен, а теперь она мёртвая, и ты ей подавно не нужен. Найди себе другую женщину, чтобы она тебя любила и целовала, а мне покупала мороженое…
Алан сначала хотел наказать дочь, но, поразмыслив, решил, что за её словами не стоят ни жестокость, ни цинизм, какие можно было бы усмотреть, если бы подобное сказал взрослый человек — в рассуждениях девочки сквозило лишь неудержимое стремление продолжаться, заложенное в самой жизни; это стремление безотчетно чувствуют животные и дети, потому они никогда не задерживаются на могилах.
— Ладно, идём…
Алан взял маленькую пыльную руку Энрики, и они пошли.
Восходящее солнце дарило мягкий розовый оттенок просторной одежде немой охранницы, застывшей под аркой. Налетевший бриз сдул со ступеней стайку песчинок и сухой цветок, должно быть, принесенный кем-то накануне.
Женщина-статуя медленно повернулась, чтобы посмотреть вслед мужчине и ребенку, в столь ранний час покидающим город мёртвых.
Они шли не торопясь, они уходили жить; навстречу им жиденьким ручейком текли успевшие продрать глаза туристы с камерами на шеях; в спины отца и дочери снисходительно и будто бы печально улыбался рассвет.
_______
Автор выражает тёплую благодарность своему бета-ридеру Ларе Вагнер за неоценимую помощь при подготовке книги к публикации.