— Нет-нет, спасибо, — я успеваю покрыть ладонью чашку, но струйка плещет инерцией, кисть дергается, валю вазочку с вареньем — полный бенц, стыдоба, мама миа.
— Ну что ты, в самом деле, давай налью тебе полчашки, жарко очень, должна же жажда быть утолена, — у нее не говор, у нее частушка, по-другому она не умеет, видимо, даже при зубной боли, когда и рта-то не раскрыть…
— Нет, спасибо, может быть, попозже… Коли в жару начнешь усердствовать в питье, потом не остановиться…
"Так вот, в этом свете различие между поэзией и прозой в том, что первая главным признаком своего произведения предъявляет условие целостности произведенного на свет мира (при помощи образов, которые — имена), в то время как проза — это осколки разрушенного поэтического сознания, разметавшегося в ретроспективных поисках себя — целого — по избытку пустоты, в которой потерялся. Проза не обладает свойством единственности созданного. Варианты стихотворения — это разные, как "я" близнецов, творения".
— Давай-ка мы в гостиную переберемся, там теневая сторона и попрохладнее должно быть.
Э к с п е р и м е н т. — Ну, что ты такое несешь, милый. Я так рада видеть тебя, а ты с порога умничаешь невпопад и некстати… Ты мне так и не рассказал, как ты живешь в Москве, поди там весело, не то что здесь у нас — в трясине провинциальной, — Оленька развернула карамельку, подлила себе еще кирпичного цвета чаю, забралась с ногами на диван, их под себя уютно подвернула, взяла со столика изящно чашку, откусила конфетку, и теперь улыбка ее усластилась еще больше, но стала менее поддельной — за счет действительно тающей карамели.
Отпила.
— А как учеба твоя, как прошла сессия? От Цецилии Иосифовны слышали, что успешно очень, и папа твой подтвердил, что тобою доволен… А что Петя, как его аспирантура, кто научный руководитель? — вторая половинка была отправлена в сладкий, кривящийся ротик и поместилась под небольшой выпуклостью у загорелой скулы.
Я кратко рассказал Петины дела.
— А вот у меня есть для тебя новость, тебе она понравится, я знаю. Я в марте месяце была в Москве, экстерн сдавала в МГУ, и перевод оформила себе удачно, с потерей курса, правда, что поделать. Так что в следующем семестре ты возьмешь меня под опеку, ведь правда, милый, ты не бросишь меня на произвол, — улыбка ее выжидательно выравнивается, а я спохватываюсь, чтобы не поморщиться, делая вид, что на меня эта новость производит благоприятное впечатление; и уголки губ приподымаются снова.
Я чую — еще немного, и мне крепко придется пожалеть себя, забредшего в эти сомнительные гости…
— Я уже сейчас представляю, как ты покажешь мне, что есть забавного в Москве, познакомишь с друзьями…
— Мои друзья не любят слишком сладких…
— А я не сладкая. Так что, покажешь?
— Что покажу — друзей или город?
— Какого черта, говори нормально!
— Конечно, покажу — Пречистенку и Чистый, Покровку и бульвары, и много, много разных мест…
— Мама! — кричит, на помощь призывая свою мамашу грузную, которой сама под стать, как капелька вторая — инжирового варенья, патоки, или чего-нибудь, сравнимого по приторности.
Ахнув и всплеснув, входит Ада Львовна, крупная, немного похожая на Софи Лорен, но дебелостью своей тут же уничтожающая это сравнение, брюнетка. Уселась тяжко между нами, жару больше принесла, чем "голландка" иная, если входишь с морозу и, распахнувшись, льнешь, щекой блаженно прижимаясь… Но зимой — благодать отогрева, а у Ады манеры предельно душные и неприятные, как влажные ладони: разговаривая, точней — в лицо говоря — и себя, к вашему ужасу, не перебивая, она трогает вас попеременно то за плечо, то за кисть, то в бок щекотно ткнет, или — что всего несносней, — стараясь обратить особенное внимание жертвы на тот или другой отрывок ее речи, тычет длинным, алым цветом лакированным ногтем в колено. Конечно же, — поскольку в шортах — по голой коже больно, — и, конечно — отпрянуть, если б только оставалось еще для дыхания место.