Мы зашли за удочками в сарай. До пруда оказалось 879 шагов. И еще полшага, но тогда можно замочить ноги. Рыба не клевала. Я подумал, что, наверное, мы удим ее в пустоте. Впрочем, возможно, я был не прав: погода стояла ветреная и время около полудня — условия для клева никчемные.
Во время рыбалки Петр расспросами о камне меня не донимал.
Наконец мы смотали удочки и отправились обедать.
На обед, увы, случилась рыба, и я, спросив чаю, стал записывать.
Сейчас, когда я пишу эти строчки, Ольга и Петр, почему-то заговорщицки переглядываясь, тщательно — Ольга даже высунула от старания язык — выбирают из рыбы рогатые кости. Я подумываю о том, чтобы спросить их, как называется поедаемая ими рыба. Я уже выпил полстакана чаю, и поэтому мне не по себе. Но все же я спрашиваю. Они отвечают, что рыба эта слывет карпом, что бродячих костей в ней — тьма ордынская и что, кстати, золотая рыбка — это, по сути, замученный китайскими селекционерами карп, и что по-гречески рыба "ихтиос", и что отсюда — Ихтиандр, имя героя фильма "Человек-амфибия", снимавшегося в окрестностях крымского поселка Новый Свет, и что в этом самом поселке как раз и производится бутылочным методом знаменитое голицынское шампанское "Парадиз", бутылка коего — полусухого, десятилетней выдержки — сейчас и распивается ими за столом.
Я допил чай, и мне сейчас совсем худо. Может, вообще пора завязывать чаи гонять?
Состояние слишком муторное, записывание прерываю.
Продолжаю записывать.
После обеда валялся в постели — отходил. Приходил Петр, хотел было петь, но сказал "Как ты бледен!" — и смилостивился: ушел ни с чем. Собравшись с силами, я отправился в ванную комнату — посмотреться в зеркало. В зеркале я обнаружил лицо Петра, он действительно был бледен. Я подумал, что сошел с ума и у меня двоится личность. Меня стошнило в раковину. Я снова взглянул в зеркало. Там все оказалось в порядке, лица я не узнал. Описывать его не хочу, но то был точно я. Лицо на движенье мимических мышц отзывалось вполне охотно: двигало бровями, шевелило одним ухом, потом другим и одновременно обоими; отлично моргало.
Успокоившись, вернулся в комнату и, листая календарь, стал дожидаться ужина. В календаре на обратной стороне Дня нефтяников прочел заметку о месторождении Нефтяные камни в открытом море близ Баку.
На ужин снова была рыба и шампанское. Я с трудом отказался от чая (Ольга была довольно настойчива, предлагая, — раз я не буду рыбу), налил себе шампанского, выпил залпом и еще раз налил и выпил.
Вокруг стало восхитительно легко, я вытянул из-за воротника салфетку и бросил ею в Петра. Увернуться он не успел, и материя, как под сильным порывом ветра, плотно облепила его лицо. Сняв салфетку, Петр обнаружил под ней лицо Вениамина Евгеньевича.
Лицо, которое я вспомнил, и был поражен тем, что вспомнил.
Покуда я был нем и недвижим, заметно было, что Петр привыкал быть Вениамином Евгеньевичем: провел рукой, как после бритья, по щекам, потрогал переносицу, несколько раз моргнул, огляделся.
Наконец произнес:
— Что ж, теперь вы, вероятно, отдаете себе отчет, зачем вы здесь, — и, сведя паузу на нет, рявкнул:
— Где камень?
Допрос затянулся за полночь.
Я ничего не помнил.
От томительной усталости — будто по плечам моим ходили по Волге на ремнях баржи — страшно хотелось спать.
Зевала и Ольга.
В.Е. был не утомим. Хотел меня подушкой придавить, но я увернулся. Несколько раз приближал к моему лицу пламя зажигалки, однако я дул, и пытка его была тщетой.
Наконец ему надоело, и, выругавшись, он вышел из столовой, оставив нас с Ольгой вдвоем. Я вернулся к своим записям.
Сейчас она сидит в кресле-качалке и смотрит в потолок, а может быть, и сквозь. Как приторный ликер, тянет неискренние слова:
— Ну скажи ты ему, где камень, чего тебе сто-оит.
Прерываю запись.
Продолжаю запись.
В промежутке я схватил ее за шиворот блузки и выставил за дверь. Пока я так ее таскал — хоть и кратко, но крепко, — ткань треснула, и шиворот остался у меня в руке.
Зажав клочок белого шелка в левом кулаке, сейчас я умираю.
Послезавтра. Сегодня я упал, проснулся и ничего не помню. Падал, видимо, с кровати, потому что на исходе падения под нее закатился. Полежал. Осторожно выбираясь, засунул руку под матрас, где обнаружил свои прошлые записи.
Какой кошмар!
Из комнаты решил не выходить, даже если буду умирать с голоду.
В окно постучала синица. Открыл. В комнату залететь не решилась. Немного помельтешив по подоконнику, вдруг зашлась по-бабьи: "Чего ж ты, милый, кушать не идешь? Обед стынет".