— Однако настало время идти на мельницу, — молвил Магистр.
Мертвяки вышли в сад. Сначала Константэн ничего не видел из–за клубов синего пара, набившегося ему в глаза. Однако вскоре показалось сребристое кладбище с шевелившимися оградками — вся Луна хотела слушать маньеристов. Фотографии с памятников сползали к эстраде, кое–где фотографий не было и ползли буковки. Юнкер томился ощущением, будто его сердце из шелестящей фольги изрезано на куски. На невозможном небе висел глаз размером с окружающее. Кто–то чиркал спичками, Вадим читал с эстрады, Виктор негромко смеялся в железных кустах. Фотографии были живые и хлопали в ладоши. На стареньком полифоне, дымясь, вертелись в неправильную сторону обжаренные в масле пластинки, так что музыка была.
Вдруг забрезжило море — стоял жаркий полдень, и мягкие неблагодарные существа барахтались в сапфирах. Девушки играли в волейбол, одна из них обернулась к юнкеру, и тот сразу потерял подсознание: в обрамлении пышных волос зияла черная пустота, и там, где должны были манить и восхищать ласковые глаза, пылали лютой злобою две огненные точки. Смерть внутри смерти — вот стилет, прорвавший последнее «я» Константэна. Но когда вслед за сознанием уничтожается подсознание — остается астральная сила. И она, смерчем вонзившись в разгул гнили, вырвала ослабевшее «я» юнкера из смрадной пасти Абсолютного небытия, вынула из ледяного желоба стремительного падения — и восстановила.
И очнулся, очутился — он или уже Тот, другой? — в сухом сиянии, и обнаружил, что осень, что сидит он, бесконечно усталый, на огромном куске пиленого сахара где–то на Марсе.
Вселенная порхает над ним обманувшейся двойной бабочкой, и проступает из вековечной тьмы стеклянный лик Нового Путешественника.
СНОВИДЕНИЕ ПЯТОЕ:
«Бобрынин, Дыков, Лепенягрэ»
С неправильной быстротой мелькают перед зрителем кадры — Уайльд с Констанцией Ллойд… Пеленягрэ с юной женой… она крупным планом — улыбка, воротник «Медичи», двухцветный букет крупных роз, атласное платье цвета примул и миртовые веточки… Магистр с Приором спорят о Лисиппе, сидя в фойе на бархатных подушечках… толстая администраторша… журналист Костя Елгешин… гудящий переполненный зал…
Орден открывает сезон в студенческом театре МГУ.
Вдруг что–то щелкает, и на сцене оказываются двойники маньеристов, как бы их негативы. Что такое? Кто–то подделал документы! Настоящих поэтов выставляют из зала! Скандал…
Они приходят в себя, лишь очутившись в Александровском саду. Здесь прохладно, кривляется в небе луна, тихим шелестом наполняет ночь серебряный ручеек. Смутно белеет перед ними причудливый старинный грот.
Кто же они? В театре им терпеливо объяснили, что Степанцов, Добрынин, Пеленягрэ, Григорьев и Быков в данный момент выступают на сцене. А в их странных паспортах этой ночью значатся совсем другие фамилии…
Вот Бобрынин достает из кармана свою знаменитую фляжку и пускает ее по кругу. Лица присутствующих заметно оживляются. Дыков робко спрашивает:
— Господа, что же с нами будет?
— Без паники, командор! — гордо отвечает Степанов. — Поживем — увидим.
— А я предлагаю вернуться, — ворчит Бобрынин, — и набить самозванцам рожи.
— Да, да! И набить им рожи! — радостно повторяет Лепенягрэ понравившееся ему выражение.
— Пускать в ход кулаки — последнее дело, — вдруг вставляет жена Лепенягрэ Инга.
— Женщина права, — замечает Магистр. — Мы не в Згурице. Давайте и дальше себе спокойно выпивать, а там, глядишь, и придумаем, что делать.
Бобрынин достает из дипломата запасную фляжку:
— Все происходящее с нами — неплохой сюжет. Подумать только! Всю жизнь человек тратит на то, чтобы создать себе имя. Но мы убеждаемся, что имя — тоже иллюзия.
— О Бобрынин, ты прав, — закивали головами поэты.
Дыков шепчет:
— Смотрите, смотрите, к нам кто–то идет!
Все оборачиваются. К маньеристам веселой геморроидальной походкой приближается закутанный в альмавиву старичок. Его одежда расшита звездами и таинственными формулами. Он подходит и начинает свою речь: