А Ладмир и впрямь после того стал удачлив, словно сама Рагела-судьба взяла пахарева сына под крыло. В какую бы передрягу ни впутался, выходил он всегда целёхонек, а то и с прибытком. Иной бы, может, загордился, принялся бы пробовать на зуб нежданный дар, выбился бы в большие люди – или сгинул без вести, прогневив однажды богов. Не таков был Ладмир. Усердно распахивал он по весне своё поле, сперва с отцом, а когда тому пришёл отмеренный срок – один; возил на торжище в Вихору ржаное зерно, ладил на дворе то баню, то ригу, ходил со всеми на капище благодарить богов за каждую новую весну. Под старым отчим кровом жили с ним почтенная матушка да незамужняя сестрица Милолика; когда же минуло Ладмиру двудесятое лето, привёл он в дом молодую жену – поморянку с Медвежьего берега. На неё всё Заречье сбежалось поглядеть: статная, чернокосая, со смелыми глазами и шалой улыбкой, отличалась она от ильгодских девиц, как орлица от воробьёв. В родном краю звали её Мааре, здесь же переиначили в Мару, чтоб языки не ломать о чужое слово. Под стать гордому облику оказался и нрав Ладмировой жены: взгляда перед мужчинами не опускала, старших же товарок могла подчас так приласкать хлёстким словцом, что тем только и оставалось стоять да глазами хлопать. Лиска, деревенская ведьма, крепко пришлую невзлюбила; с Лискою вместе – и половина зареченских баб. Может, за гордость и острый язык, а может, за то, что вслед поморянке все мужики оборачивались.
Чего только не говорили про чужачку! И ворожит-то она в безлунные ночи, и слово злое знает, и в Гиблый лес ходит, и с неживыми путается… Любавка, кузнецова жена, так и вовсе всем рассказывала, будто не верна поморянка Ладмиру. Мара знай себе посмеивалась. Когда стал подрастать старший их сын, все увидали как ясный день: брешет кузнечиха. Ладмир Меньшой, кроме имени, от отца унаследовал и крепкий стан, и широкоскулое лицо, и пшеничного цвета волосы – ничего не взял от матери, кроме хитроватых серых глаз. Таков же уродился и Волк, разве только в плечах поуже да нравом посмирнее брата. Третьей была Зимушка, двумя летами младше Волка, – отцова отрада, бабкина забава. Боги миловали: семью Ладмирову не брала ни снежная лихорадка, ни красная хворь; в самые лютые холода обходила Семара-смерть дом пахаря, словно вовсе позабыла сюда дорогу с тех пор, как волхв её отвадил. Так было долгих пять лет.
Шестая зима выдалась на редкость холодной. В ночь солнцеворота на небе не было луны; Лиска сказала, что то дурной знак: не видать в грядущее лето никому счастья. Свирепые метели выстелили весь мир снегами, так, что в человечий рост лежали в полях сугробы, а иной раз не выйти было за ворота: сразу за частоколом высилась холодная белая гора. Неживые бродили вокруг Заречья тёмными ночами и серыми днями, лишёнными солнца; вой их и плач студил кровь в жилах похуже жестоких морозов. Зверья из лесу охотники приносили мало, а что добывали – то никуда не годилось. Тех, кто не выдержал стужи и голодухи, против обычая не хоронили в мёрзлой земле близ капища; сжигали, едва оттащив за частокол, а когда было не выйти – то прямо посреди деревни. Всякому известно: когда вдруг свой покойник неживым обернётся, запертые двери от него не уберегут, а от нежизни, вестимо, только огонь и спасает.
Грудная хвороба, почитай, в каждом доме кого-нибудь тронула, а кого и не по разу. У Лиски быстро кончились припасённые с лета травы; зелья варить ей стало не из чего, только и осталось, что нашёптывать заговоры на сплетённые из ниток обереги да молить богов о милости. Маленькую Зимку пощадила суровая тёзка; уберегли боги и Ладмира Меньшого, а вот Волк расхворался не на шутку. Злопамятная ведьма отказалась помогать гордой поморянке: сказала, не выходит оберег, а значит, на то воля Семары. Знать, решили боги взыскать с Ладмира-Счастливца за долгие лета удачи.
Мара на недобрые знаки плюнула. Хлопотала с младшим сыном, сколько хватало сил; жгла, не жалея, дрова в очаге, кутала мальчонку в накидку из белого медвежьего меха, что привезла с собой из родных краёв, а когда становилось совсем невмоготу – ругалась сквозь зубы на своём языке, трескучем и грозном. Свекровь на неё ворчала: разве ж дело – богов гневить, на сносях-то? Раз одного уже выбрала себе Семара, то хоть другого надо сберечь. Своя бы послушалась, а поморянке всё было нипочём, ровно что стенку уговаривать. Холодов Мара боялась не больше, чем людской молвы, а в злую волю судьбы не верила вовсе.
– Богам угодно, чтоб мы жили да радовались, – упрямо говорила она, утирая Волку испарину с горячего лба. – Ежли кого и забирает Матерь – то значит, не сделать уж ничего. А покуда можно делать – так я и буду!