— Я не мог не думать о вас, дорогая леди, — промолвил он, склонившись над ее рукой, и все его волосы на момент приняли печальный и сочувствующий вид, как у больного скайтерьера.
Мистер Дэд и мистер Фар вошли минутой позже; на мистере Фаре были серые фланелевые брюки и коричневый пиджак, а мистер Дэд нарядился в изящный темно-серый костюм с блестящим пурпурным жилетом.
— Дорогая, — сказал мистер Хас, обращаясь к жене, — я должен поговорить с глазу на глаз с этими джентльменами, — и, видя, что ей не хочется расставаться с понимающей теплотой сэра Элифаза, добавил: — Цифры, моя дорогая, финансы, — и повел ее к двери.
— Клянусь честью, — сказал мистер Дэд, подходя вплотную к креслу, наморщившись и пытаясь в деловом стиле предварить переход к более суровым проблемам, — мне не нравится видеть вас таким, мистер Хас.
— И сэру Элифазу, конечно, и, надеюсь, мистеру Фару. Прошу вас, займите кресла.
И в то время, как мистер Фар издавал протестующие звуки, а сэр Элифаз мотал своими волосами перед тем, как начать маленькую речь, которую он приготовил, мистер Хас перехватил у них инициативу и начал сам:
— Я отлично знаю ту задачу, которую вы поставили перед собой. Вы приехали, чтобы положить конец моей карьере в качестве директора Уолдингстентона. И мистер Фар был очень любезен… — Он поднял свою белую изможденную руку, видя, что мистер Фар делает протестующий жест. — Нет! — воскликнул мистер Хас. — Но, прежде чем вы, трое, продолжите свое дело, я хотел бы сообщить вам кое-что о том, чем являются для меня эта школа, моя работа в ней и моя работа для системы образования в целом. Мне сейчас чуть больше пятидесяти лет. Месяц назад я с разумной уверенностью думал еще о двадцати годах работы, предстоящих мне, прежде чем я уйду на покой… И тут все эти несчастья посыпались на меня. Я потерял всю свою личную независимость; произошли эти ужасные смертные случаи в школе; мой сын, мой единственный сын… убит… Горе затмило любовь и сердечность моей жены… а теперь мое тело страдает так, что мой разум стал подобен пловцу, борющемуся с волнами боли… вдали от берега… Это были тяжелые удары. Но самым тяжким ударом, который мне труднее перенести, чем любой из остальных — я говорю не опрометчиво, джентльмены, я обдумал свои слова в течение бесконечной ночи, — последним ударом явится этот отказ в работе всей моей жизни. Он поразит меня в самое сокровенное место, он разобьет мое сердце и мою душу…
Он сделал паузу.
— Вы не должны так воспринимать это, мистер Хас, — запротестовал мистер Дэд. — Было бы нечестно по отношению к нам истолковывать все таким образом.
— Я хочу, чтобы вы выслушали меня, — сказал мистер Хас.
— Только из самых доброжелательных намерений… — продолжил мистер Дэд.
— Позвольте мне сказать, — прервал его мистер Хас тем властным голосом, которым он управлял Уолдингстентоном в течение двадцати пяти лет. — Я не могу возражать и пререкаться. Ведь у нас самое большее — час времени.
Мистер Дэд издал звук, похожий на тот, который вырывается у собаки, собравшейся залаять в ответ на приказ убираться под стол. Некоторое время у него был вид человека, с которым обошлись несправедливо.
— Покончить с моей работой в этой школе, значит, покончить со мной… Я не понимаю, почему бы мне не сказать об этом откровенно вам, джентльмены, в той ситуации, в которой я нахожусь. Я не понимаю, почему бы на этот раз мне не поговорить с вами моим собственным языком. Боль и смерть сейчас наши собеседники. Это редкая, жестокая и кровавая ситуация. Через час или около того женщины, может быть, обмоют мое тело и я, возможно, умолкну навсегда. Я скрывал мою религию, но зачем мне скрывать ее теперь? В ваших глазах я всегда старался выглядеть человеком практичным и своекорыстным, но втайне я всегда оставался фанатиком; и Уолдингстентон был тем алтарем, на котором я посвящал себя Господу. Я действовал там дурно и немощно, теперь я это знаю, я был ленив и опрометчив, в этом состояла моя слабость; но я сделал все, что мог. В меру своих сил и знаний я служил Богу. А теперь, в этот час тьмы, где этот Бог, которому я служил? Почему он не станет здесь и не отведет этот последний удар, который вы хотите нанести работе, посвященной ему мною?
Услышав это, мистер Дэд с ужасом посмотрел на мистера Фара.
Но мистер Хас продолжал, словно беседуя сам с собой:
— Ночью я заглянул в свое сердце. Я хотел найти там главные мотивы и тайные грехи. Я подверг себя суду, чтобы узнать, почему Бог прячется от меня теперь, и я не нашел ни причины, ни оправдания… И в горечи моего сердца я испытал искушение поддаться вам и сказать вам, чтобы вы забрали школу и делали с нею все, что захотите… Близость смерти делает знакомые вещи и воспоминания пережитого хрупкими и нереальными, а намного более реальной для меня стала тьма, нависшая надо мной, как напасть иногда нависает над миром в полдень. Она день и ночь издевается надо мной и непрерывно требует, чтобы я проклял Бога и умер… Так почему же я не возвожу хулу на Господа и не умираю? Почему я цепляюсь за свою работу, когда Бог, которому я посвятил ее, — молчит? Полагаю, только потому, что я надеюсь на какой-то знак утешения. Потому что я пока еще не окончательно повержен. Я мог бы и далее рассказывать вам о том, почему я хочу продолжать в Уолдингстентоне свою прежнюю линию и почему это будет что-то наподобие убийства — передать школу в руки Фара. И пусть моя боль была бы в десять раз сильнее, чем она есть…