При упоминании своего имени мистер Фар вздрогнул и посмотрел сначала на мистера Дэда, а затем на сэра Элифаза.
— Действительно, — сказал он, — действительно, можно подумать, что я устроил заговор…
— Боюсь, мистер Хас, — произнес сэр Элифаз, жестом успокаивая технического директора, — что предложение кандидатуры мистера Фара в качестве вашего преемника впервые исходило от меня.
— Вы должны пересмотреть это решение, — сказал мистер Хас, облизывая губы и неподвижно глядя перед собой.
В этот момент в разговор вмешался мистер Дэд и недовольным тоном спросил:
— Но можете ли вы, мистер Хас, обсуждать подобную проблему в вашем лихорадочном и болезненном состоянии?
— Я вряд ли буду в лучшем расположении духа для этой дискуссии, — сказал мистер Хас. — И вот почему я должен теперь сказать вам о школе: Уолдингстентон, когда я пришел туда, был банальным учебным заведением для примерно семидесяти мальчиков, где занятия велись по устаревшей рутинной программе. Там давалось немного латыни, еще меньше греческого, главным образом для того, чтобы иметь возможность об этом греческом упомянуть; кое-какие обрывочные сведения по математике и английская история — не история человечества, замечу вам, а национальный ее суррогат, срезанные сухие цветы из прошлого, без корней и значения, — а также поверхностный курс французского… И это было практически все — в сущности, не образование, а всего лишь имитация, поза. А к нынешнему времени чем стала эта школа?
— Мы никогда не скупились ни на деньги для вас… — сказал сэр Элифаз.
— Ни на преданность и поддержку, — добавил мистер Фар, но сказал это полушепотом.
— Я никогда не думал об ее показном процветании. Корпуса, лаборатории и музеи, выросшие вокруг этого ядра, сами собой не представляют ничего. Реальная суть школы не в зданиях и цифрах, но в деяниях души и мысли. Уолдингстентон стал факелом, огонь которого поддерживали пылающие людские души. Я зажег там свечу — ветры судьбы могут раздуть ее в мировое пламя.
Когда мистер Хас произносил эти слова, его охватил такой энтузиазм, что боль словно исчезла из его сознания.
— Что, — продолжал он, — является задачей учителя в этом мире? Это одна из величайших человеческих задач. Она состоит в том, чтобы создать в душах людей условия для роста Человека Божественного. Что такое человек без наставления? Он был рожден, как рождаются звери, он — воплощение алчной самовлюбленности, всезахватывающего вожделения, он игрушка страстей и страхов. Он не может рассматривать ничего иначе, как в отношении к себе самому. Даже любовь для него — добыча; и даже самое огромное усилие для него — бесплодно, потому что он обречен умереть. И только мы, учителя, — единственные, кто может отвлечь его от этой сосредоточенности на своей персоне. Мы, наставники… Мы можем ввести его в более широкий круг идей, расположенный вне его, и там он сможет забыть о себе самом и о своих худосочных, убогих внутренних целях. Мы можем открыть ему глаза на прошлое и будущее и на бессмертие Человека. Так через нас, и только через нас, он получит избавление от смерти и бренности. Необразованный человек сам по себе одинок, так же одинок в его устремлениях и предназначении, как любое животное, а человек, получивший наставление, освобождается из тесной тюрьмы собственного «я» для участия в неугасающей жизни, которая началась неизвестно когда, и непрерывно растет все выше, и перерастает величие звезд…
Он говорил так, словно обращался не к этим троим, а к какому-то другому слушателю. Мистер Дэд, подняв брови и сжав губы, молча кивнул мистеру Фару, как бы подтверждая, что худшие его предположения подтвердились, и всей своей мимикой подал сигнал сэру Элифазу, чтобы тот вступил в разговор. Однако мистер Хас продолжал свою речь: