Но еще большие улучшения, казалось, наступали в мире мистера Хаса. Остальные члены правления Уолдингстентона, как стало известно, были не согласны с сэром Элифазом и мистером Дэдом в их проекте замены мистера Хаса на мистера Фара; а многие из бывших учеников школы, находящихся на фронте, уловив по известиям из дома, о чем идет речь, создали небольшой комитет с экстренной целью защитить своего старого директора. Во главе этого комитета по счастливому стечению обстоятельств стал молодой Кеннет Берроуз, племянник и наследник сэра Элифаза. В школе он никогда ничем особенным не выделялся; он был одним из тех разносторонне одаренных мальчиков, которые оканчивали школу старостой, были заметными среди первых двенадцати выпускников и вторыми или третьими по выбранным ими самими предметам. Он никогда не играл роль звезды и не особенно радовался доверию, оказанному свыше. И поэтому весьма приятно было, что он оказался наиболее страстным и неутомимым защитником порядков, введенных в школе мистером Хасом. Он услышал о предлагаемых переменах за обеденным столом у своего дядюшки, когда уезжал, и понял, что должен что-то немедленно предпринять, чтобы помешать намерениям старого джентльмена. Леди Берроуз, которая обожала его, сразу же была перевербована на сторону Хаса. Она была готова к этому, потому что ей не нравились ни довольно подчеркнутое поведение за столом мистера Дэда, ни манера одеваться мистера Фара.
— Вы не знаете, чем для нас был мистер Хас, сэр, — несколько раз повторил молодой человек и вернулся во Францию, унося эту фразу в своем сознании все более разрастающейся и крепнущей. Он был одним из тех добрых парней, которым война дала мощный толчок в их развитии. Смерть, невзгоды, ответственность — в свои двадцать два года он был майором в артиллерии — из школьника сделали мужчину, понимающего жизнь; он знал, что означает отставка. Благодаря этой новой зрелости он счел естественным написать своему старому директору как человек человеку и успокоить его. Получив его карандашные строки, адресат, ослабленный после болезни, заплакал, но не от страданий, а от радости. Эти листки были прочитаны, как любовное письмо. Теперь они лежали на одеяле, а мистер Хас смотрел в потолок и уже представлял себе, как новый Уолдингстентон поднимется из пепла, еще более величественный, чем прежде.
2
Всего несколько недель назад, писал молодой человек, мы узнали обо всем этом заговоре против традиций Уолдингстентона, а теперь идут разговоры о вашем отказе от директорства в пользу мистера Фара. Лично я, сэр, не могу вообразить себе, что вам придет в голову сдать свой пост — причем именно ему из всего правления; у меня есть некоторое сомнение на этот счет; но мой дядя уверен, что вы были расположены подать в отставку (я лично слышал, как он сказал, что убеждал вас остаться), и, желая убедиться, что он не прав относительно ваших намерений, я беспокою вас этим письмом. Вкратце моя задача состоит в том, чтобы уговорить вас остаться во главе школы, а это означает то же самое, что остаться вместе с самим собою и с нами. Вы научили сотни из нас крепко стоять на своем, а теперь эта наука понадобится вам самому. Я знаю, вы больны, тяжело больны; я слышал о Гилберте, и я знаю, сэр, мы все знаем, хотя он и не был в нашей школе, а вы никогда не выдавали своего предпочтения или того, как вы любили его, считая это неэтичным. Вы выдержали это все, сэр, до последнего класса. Но, сэр, здесь есть некоторые из нас, кто чувствуют себя почти что вашими сыновьями; и если вы не уделяете и не можете уделить нам такой отцовской любви, то это не меняет того факта, что вдали от вас есть люди, думающие о вас, как думают о своих собственных отцах. А особенно такие, как я, оставшиеся без отцов в раннем детстве.
Я не большой специалист выражать свои чувства; я не доверяю мистеру Кроссу и его классу английского языка; в общем, я не верю, когда говорят слишком много; но мне хотелось бы сказать вам кое-что о том, чем вы были для многих из нас. Продолжающий действовать Уолдингстентон всегда будет чем-то вроде флага, а Уолдингстентон, разрушающий свои традиции, означает капитуляцию. Но я ни капельки не собираюсь льстить вам, и, если вам так показалось, простите меня, но позвольте изложить то, ради чего я пишу вам. Одной из самых привлекательных ваших черт для нас было то, что вы были с нами всегда так весело гуманны. Вы всегда были разным. Я видел, как вы давали уроки, которые можно назвать лучшими в мире, и видел ваши плохие, но веселые уроки. А были случаи — например с тем ноябрьским фейерверком, — в которых, как мы думаем, вы были резки и не правы…