Я опускаю голову ей на плечо:
— Да?
— Повернись, я расстегну, — мама гладит меня по спине и снова целует в лоб.
Даже не ругает за выходку с пением…
Мама меня любит. Какой ещё девушке мама будет заменять горничную? А всё, что я собираюсь сделать в ответ на её любовь, это заставить волноваться, и от этого горько. Горько от того, что при всей её любви нас ждёт противостояние.
Я послушно поворачиваюсь — миг воцарившейся идилии драгоценен.
И лишь когда с меня спадает платье, я вспоминаю, что у меня в декольте деньги, и я их ещё не перепрятала. Купюры лежат в белье под нижней сорочкой, а вот платок с мелочью падает мне на колени, и мама его видит.
— Что это, Карин? — мама протягивает руку.
— Это… подарок.
Если объяснить моё нежелание выходить за Берта любовью к другому… По крайней мере это мама точно поймёт.
— Карин?! — она всматривается в моё лицо.
Я стискиваю платок и, вывернувшись из её объятий, вскакиваю:
— Да! И что? Он такой замечательный! Он настоящий! Не то что Берт. И я люблю его!
Маме больше не до платка, но, кажется, я на ровном месте создала себе очень большие проблемы.
Мне не нравится лгать, но сказать правду страшнее. Вот когда-нибудь позже, когда я не буду так уязвима, как сейчас…
— Карин, как ты могла? Мы с папой заботимся о тебе, думаем о твоём будущем, а ты… Ты же была такой хорошей девочкой, как ты могла влюбиться?
— А что, хорошие девочки не влюбляются?
— Ты забыла, как закончила кузина Эмилен? Дай сюда! — мама встаёт и протягивает руку, требуя отдать платок.
Она ни на мгновение не усомнилась, что я подчинюсь.
Но я лишь крепче стискиваю свои гроши.
— Закончила? Мама, но кузина, насколько я помню, жива и отнюдь не бедствует. Всё, что она потеряла — это приглашения на праздники, и, знаешь, невелика потеря. Может, она счастлива? Как насчёт того, чтобы тайком навестить кузину и спросить у неё самой?
— Карин, ты сошла с ума.
— То есть по делу тебе возразить нечего?
Мама не отвечает. Она зовёт сеньору Таэр и просит принести ключ. Я не улавливаю, о чём мама, а вот сеньора Таэр понимает без дополнительных пояснений и вскоре приносит не только ключ, но и решётку, которую ставит на окно, а затем запирает, и с нескрываемым удовольствием одаривает меня злорадной, полной превосходства ухмылкой.
Отобрать у меня платок мама больше не пытается:
— Карин, отдыхай и думай о своём поведении. Я надеюсь, что утром ты сама всё расскажешь и назовёшь имя того проходимца, который едва не разрушил твою жизнь. Иначе тебя ждёт серьёзный разговор с папой. Доброй ночи, Карин.
Доброй ночи после порции угроз?
Абсурд какой-то.
— Доброй ночи, мама.
Оставшись одна, я чувствую облегчение, смешанное с усталостью, но эта совершенно не та усталость, которая могильной плитой придавливала меня к дивану. Эта усталость приятная, настоящая. И в то же время я взбудоражена.
Я делаю то, что от меня ждут — надеваю ночную сорочку и гашу свет.
А затем я достаю из-под кровати газеты и подвешиваю над головой светлячок. И первый же заголовок цепляет моё внимание.
Глава 12
“Артефакт мастерицы из Дамской артели получил наивысшую оценку на Парламентской выставке,” — читаю я и резко отшвыриваю газеты, падаю на подушку и смотрю в потолок.
Как так? Другие девушки — именно девушки, мои ровесницы — чего-то достигают. Одна выступила перед Парламентом, другая выиграла правительственный грант, превзойдя мастеров-мужчин, а ведь женщинам в профессионализме не доверяют, считают, что женщина по определению не справится так хорошо, как мужчина.
А я…
А что я?
На самом деле я тоже кое-что могу. У меня над головой висит мой светлячок, и я могу сделать его больше, а потом меньше, могу перекрасить в зелёный или синий. Я протягиваю руку вверх и подбрасываю ешё два светлячка. Помню, в тетрадке было упражнение на управление разноцветными светляками. Сейчас у меня их три. Первый я делаю красным, второй оранжевым, третий — жёлтым и пытаюсь подбросить к потолку следующий, зелёный.
Все шарики лопаются, комната погружается во тьму.
В тетрадке не было сказано, сколько шариков хороший результат.
Я пробую ещё раз, но получается хуже, и тогда я зажигаю только один светлячок и возвращаюсь к чтению газет, пока глаза не начинают слипаться.
Утром я просыпаюсь… разбитой.
Самочувствие настолько отвратительное, что мне даже кажется, что возвращение в прошлое и концерт мне приснились. Я привычно нащупываю край одеяла и тяну на себя, накрываюсь с головой и, поджав колени к животу, переворачиваюсь на бок.
— Карин, ты заболела? — слышу я несмотря на попытки заткнуть уши.