— Часто с матерью ругаешься? — покосился на него младший лейтенант.
— Бывает… Не люблю я ее.
— За что?
— За все. — Виктор смотрел в сторону.
Они шли по бульвару. Быстро темнело.
Разом зажглись фонари и засверкали сугробы.
— Небось, идешь и думаешь, и чего этот мент ко мне прицепился? — с усмешкой проговорил младший лейтенант, покосившись на Виктора.
— Да какая вам разница, что я думаю, — пробормотал Виктор. — Пожалели, а теперь в душу лезете. Это что, плата такая, что ли?
— Плата, говоришь? — чуть нахмурился младший лейтенант. — Зря ты так. Я жалеть тебя не собирался. Я протокол порвал, потому что было несправедливо тебя на пятнадцать суток сажать.
— У меня, может, столько других хвостов, что ваши пятнадцать суток — детский сад, — усмехнулся Виктор. — Справедливость — несправедливость! Кого это колы-шит? Ну, посадили бы — отсидел бы, не рассыпался!
— Чудные у тебя рассуждения, — задумчиво ответил младший лейтенант. — Люди на смерть шли за справедливость.
— Это я в школе слышал… Ну, шли. А что толку? Всеобщая справедливость восторжествовала? Или что еще? Шиш с маслом! Христа вон две тыщи лет назад распяли, тоже, вроде, за правду и справедливость, ну и что? За эти две тыщи столько наподличали, столько гадостей натворили, что еще две тыщи лет надо, чтобы отмыться!
— Вот и отмываемся, — улыбнулся младший лейтенант. — Трудное это дело, брат, и долгое.
— Может, я пойду лучше, а? — Виктор остановился. — Побеседовали по душам, и хватит.
— Будь здоров.
— Буду. Желаю скорейшего повышении по службе! — Виктор насмешливо козырнул, повернулся и быстро зашагал прочь.
Мать гремела на кухне посудой. Он бесшумно прошел в свою комнату. Сел за стол, подперев голову и глядя в черное окно. Достал из кармана помятую фотографию молодой матери с Робертом Сидякиным, поставил перед собой. Снова надолго замер, глядя на фотографию. Мать улыбалась. И Роберт Сидякин смеялся, обнимая ее за плечи.
Виктор закурил, включил проигрыватель, поставил пластинку. Зазвучал Бетховен, Виктор слушал, смотрел на фотографию.
Вдруг из кухни послышался короткий резкий крик «матери, затем грохот падающей посуды. Виктор вскочил, бросился на кухню.
Татьяна обожгла руку, схватившись за раскаленную сковородку. Она дула на обожженную ладонь, морщилась, и от боли на глазах выступили слезы,
— Ну-ка, дай посмотреть. — Он взял руку матери, подул на ладонь. Мать тихонько застонала. — Где у нас облепиховое масло?
Виктор нашел в аптечке пузырек с маслом, принялся бинтовать руку.
Татьяна смотрела на его склоненную голову, на руки, которые вдруг сделались такими заботливыми и даже ласковыми, и, несмотря на сильную боль, она тихо улыбнулась, другой рукой осторожно погладила его по голове. Виктор инстинктивно отшатнулся, посмотрел на нее.
— Извини… это я так… — она вновь улыбнулась смущенно и виновато.
— Ну вот. — Он кончил бинтовать, завязал на запястье бантик.
— А на работе как? — снова улыбнулась она.
— Возьми бюллетень.
— А еду тебе готовить?
— Перебьюсь.
— А умываться?
— Одной рукой научишься. — Он представил себе, как она будет умываться одной рукой, и тоже улыбнулся.
— Конечно, научусь. Знаешь, я в университете на третьем курсе правую руку сломала, гипс почти месяц носила. Так я левой рукой научилась писать. Не веришь?
— Почему? — пожал он плечами. — Верю…
— Под конец так быстро писала, все только удивлялись.
— И Павел Евгеньевич тоже? — спросил, как ударил.
Мать вздрогнула, напряглась. Выражение лица вновь стало сухим и строгим.
— Павел Евгеньевич читал нам лекции. И то всего последний курс.
— А когда ты с ним… познакомилась? До моего папаши или после?
— После… много после. Тебе уже полтора года было.
— И что же папаша? Не ревновал?
— Нет. Мы к тому времени уже друг друга не знали. — Она посмотрела на него, попросила: — Поставь мне кофе, пожалуйста. Ты есть не хочешь?
— Да нет. Я в кафе перекусил. — Он налил чайник, поставил на плиту. Потом насыпал кофе в кофемолку. Раздался треск, переходящий в противный металлический вой. Через минуту кофе был перемолот.
— Сколько тебе ложек?
— Три и две ложки сахару.
— Очень крепкий. Это вредно, — сказал он, насыпая кофе в джезв.
Мать только усмехнулась:
— Курить тоже вредно, а ты куришь.
— Ты тоже, — не отворачиваясь от плиты, ответил он. — Давай не будем выяснять отношения. Давай мирно сосуществовать.