II
Вставать и идти на еще одну пару до жути не хотелось, и я молча лежал на кровати, накрывшись одеялом до плеч. Сон уже не шел в голову, но тело словно приклеилось к матрасу и я совсем ничего не мог с этим сотворить. Никто не беспокоился о том, попаду ли я в институт вообще - это просто было очевидным для каждой собаки в его дворе: этот хлопец явится во что бы то ни стало, пьяным или трезвым, живым или мертвым, дышащим или уже застрелившемся (о чем я часто думал, но мешало лишь как таковое отсутствие пистолета) - Серый явится, потому что он того хочет. Потолок был до ужаса явным в очертаниях и до кошмара белым; я никогда не любил потолки в общежитиях. На лице моем замерло немое выражение одновременной неопределенности и неистово резкого познания всего на свете, и я продолжал обездвижено наблюдать за тем, как границы потолка становятся все четче и яснее. Третий день без единой капли горячительного - и я медленно сходил с ума. Ничего не могло радовать, ничто не могло не вызывать бури гнева и возражений внутри, а хотелось лишь одного - спирта. В скором времени я все же заставил себя встать с кровати и направиться по направлению к двери, но лицо мое было таким, что хоть вешайся. я был бледен, почти бел, с десятикилограммовыми мешками под каждым глазом и убийственно-испепеляющим взором, - сейчас это было все, что я мог из себя представлять. Кое-как застегнув на себе рубашку и скрепив подтяжки на спине, я взял в одну руку пиджак а в другую сумку и, с чувством неописуемой усталости, направился в аудиторию. На самой паре я почти что спал - но едва я силился это сделать, тут же вздрагивал, чувствуя жестокую жажду и ужасную пульсирующую боль в висках. Кто-то сзади спорил с профессором по поводу новой темы, кто-то рядом слишком громко беседовал, кто-то еще - шелестел бумагой и всем, что могло вызвать мою злость. Когда я убедился, что хуже уже быть не может, я увидел конспект своего соседа и окончательно понял, что завтра я стану живым трупом. Или просто трупом. Самым молчаливым и, пожалуй, самым безобидным для меня существом оказывалась маленькая девушка с первых столов по имени Вася (так ее звали все, а то, что она Василиса, не удручало ни ее, ни кого-либо еще). Она всегда молчала во время лекций, никогда никого не перебивала и никогда не мешала мне самоуничтожаться, чем я часто занимался. В принципе, большинство своего времяпрепровождения она занималась только чтением книг или пристальной слежкой за самыми неординарными личностями нашего потока. Как таковых друзей она не имела - просто разрешала списывать конспекты и самостоятельные, а еще подсказывала двоечникам на экзаменах. Мы говорили с ней нечасто, да и не о чем было - она любила Гете, а я Маяковского, она слушала Баха, а я Моцарта, она по ночам сидела в своей комнате и учила лекции, а я - тоже сидел в своей комнате и учил состав порошка мышьяка. Она скорее была немым слушателем, который всегда внимательно следил за движениями моих губ, когда я говорил. Что бы то ни было - хоть стихи, хоть трехэтажные маты, - она всегда заинтересовано и молча меня слушала, что всегда было мне важно. В отместку за ее вежливость, я часто слушал ее, но Вася в большинстве не говорила, а только смотрела в глаза. И я слушал ее взгляды. Слушал. Такие взаимоотношения долго время устраивали нас обоих, и я невольно начал замечать что-то помимо ее мозгов и действительно красивых глаз. Издержки моей кричащей сдержанности давали о себе знать тогда, когда я отводил глаза каждый раз, как только они спускались немногим ниже плеч. Очень скоро я начал ловить себя на мысли, что она недурна, и что в мастерстве молчания ей не занимать, что на тот момент играло для меня глобальную роль. Она самопроизвольно стала моим лучшим другом, потом я начал считать ее за женщину, а в скором времени, начал ей симпатизировать. Да, это было весьма странно - так как именно из-за этой увлеченности я против воли бросал пить. Она оказалась первой женщиной, заставившей меня отказаться от единственной любви всей жизни.