Лейтенант–кубинец подтолкнул его:
— Рамон, ты что окаменел? Это ж твои, русские. Ты своих давно искал.
Пыльный, с полевым макияжем на лице, он не знал, как отрапортовать толстому сеньору — ведь он был в чесучовом пиджаке.
— Товарищ, понимаете, дело какое… Я отстал от группы, — начал он по–русски.
— Что за …? — побагровел толстяк и тут же спохватился: — Не говорю по–русски. Обращайтесь по–португальски или по–испански.
Лопсяку стало легче, когда на него обрушился сначала отборный русский мат, потом родимый начальственный гон.
— Си, сеньор, пердона мэ, пэро…
— Что за самодеятельность? Кто отправил тебя на огневой рубеж? Как зовут по легенде?
— Команданте Рамон Лопес, — протянул Лопсяк ангольские документы.
— Давно в зарубежной командировке?
— С прошлого года.
— Посылают вот таких деревенских лопухов. Свободен. Я с тобой еще разберусь. — Высокий начальник положил его документ в нагрудный карман и захлопнул дверцу перед самым носом Лопсяка.
Разбирались почти месяц. Однажды среди ночи в блиндаже Лопсяка разбудил его ординарец Констраде, ростом с карабин, шестнадцатилетний паренек.
— Команданте, вставайте. Пойдемте в буш для разговора.
— Говори здесь.
— Нет, только в буше.
Констраде завел его в самую гущу кустов. Он до революции был уличным воришкой, этот мальчик из Луанды. Лопсяк однажды спас его от расправы, когда кто–то узнал в Констраде давнишнего похитителя своего кошелька.
— Команданте, вас завтра… — он выразительно нарисовал петлю вокруг своей шеи. — Мне рассказал двоюродный брат из охраны штаба, что за вами завтра приедут. Незнакомые русские приехали, много–много расспрашивали про вас и меня.
— Почему ты думаешь, что меня хотят арестовать?
— На фронте все быстро, фук — и нет человека! Это серьезно. Когда всех заключенных в Луанде выпустили из тюрьмы, нам дали очень строгого команданте–кубинца, чтобы он нас перевоспитывал в солдат. Он громко кричал и даже бил в зубы, но был глупый. Мы написали бумагу в госбезопасность, что ночью видели у него людей от Жонаса Савимби. И строгого команданте кубинцы тем же днем повесили на площади. Наши очень даже радовались.
Лопсяк недоверчиво вгляделся в плутливые глазенки мальчишки:
— А зачем ты меня предупредил, Констраде?
— Нужно уходить от черных к белым.
— Тебе–то это на кой ляд?
— Я в Луанде работал в большом отеле для белых, таскал богатым чемоданы на этажи. Меня поэтому дома называли Бау–чемодан. У меня было много долларов. В Южной Африке тоже много отелей, а в Анголе уже не будет белых. И не будет долларов.
И об этой своей слабине гораздо позже тоже не раз горько пожалел Лопсяк. Дома он получил бы всего лет десять строгача. И давно уже был бы на свободе. А в Намибии, куда его вместе с Бау привезли юные солдатики из армии ЮАР в рубашечках с коротким рукавом и отутюженных шортиках, его еще издалека высмотрел… месье Кромасс.
— Джо! — издали он замахал конвоиру. — Я с тобой так нечестно не играю, как ты со мной. Ты уводишь у меня из табуна лучшего жеребчика. Видишь у него на щеке мое тавро?.. Не бойся, этот русский не понимает по–английски.
— Плохо, но понимаю, — по–английски же подтвердил Лопсяк. — И кое–что могу сказать. В школе учил английский.
— Он был с тобой в Иностранном легионе? — спросил южноафриканский офицер Джо хитрого бельгийца.
— Он был у меня лучшим лейтенантом в Заире. Кстати, Джо, я ему должен шестьсот долларов за жалование. Отдай ему наличными из моего будущего гонорара.
— Могу только в рандах.
— Это ему даже больше подойдет в Мозамбике. Пошли, дезертир Рамон Лопес. Это уже твой третий побег. Шкуру спас, а имя свое потерял навсегда. Не горюй, настоящему наемнику имя ни к чему. Русские не любят изменников. Ты для них предатель, человек без имени. — Он с раздражением почесался под рубашкой. — Терпеть не могу этой пустыни! Напоминает мне Алжир. Со всех сторон простреливается, ты в ней, как таракан посреди кухни. Скажи, Рамон, когда твои черномазые миновали Лубангу, у них на открытом месте охота воевать пропала?