Старичок, теперешний мастер курса, все больше горюнился, не в силах понять ситуацию. С одной стороны, у него кровью сердце обливалось — какой взрывчатый темперамент, страсть, какая чувствительность у ребят, в дело бы все это, в дело! С другой — странно себя ведут. Одни претензии. А где чувство вины? Пусть малая — ведь виноваты же! Правда, если подумать, претензии не так уж безосновательны. Подход у руководящего состава во многом формальный: главное — соблюсти положенные правила. Все воспитание на уровне общеизвестных, затверженных формул. Мало живой мысли. Сам он… стар. Способен обучать ремеслу, может привить любовь к нему, но предложить, увлечь какой-то озаряющей, ведущей идеей… А тот, прежний их педагог — старичок немного был знаком с ним, — тот мог, хотя и… не без странностей, но с направлением. И все-таки уж очень удивительно, что ребята совсем не чувствуют стыда. Правы они, потому что молоды. Но ведь как бы там ни было, виноваты. Должно же быть стыдно, просто само по себе вот так стоять перед людьми — стыдно же!..
— Я должен сделать заявление, — Кузя вытягивался, выставлял грудку. — Я признаю, что проявил беспринципное мягкосердечие. Чувство долга повелевает мне заявить: у Сергея Лютаева постоянно собираются люди, бывают и чужие, не институтские. Не обходится без выпивок. А из наших студентов к нему ходят…
— Мы, между прочим, — подал голос со своего места Боря, — оба даже не курим!
Проректор постучал по графину, поднялся — в каждом его движении была неторопливая сосредоточенность. С первых дней пребывания в институте он, Анатолий Фомич Фоменко, понял: в учебном заведении царит разболтанность. Необходимо закручивать гайки.
— Мне… — потерянно, словно обессилев, постарался опередить его старичок-мастер, — думается, несмотря ни на что, нужно дать ребятам возможность…
— Вы очень добрый человек, — прервал его корректно проректор Фоменко, — вы их жалеете, но они вас не жалеют. Я совершенно уверен, что если у Лютаева в руках сейчас бы оказался автомат, то он нас всех не задумываясь бы расстрелял! Мы же для него стадо. Ты, я, он, она, вместе дружная семья… — поэтично и гундляво стали раскачиваться звуки. — …Один студент заботится о молоке для старушек уборщиц, а другие — не хотят заботиться ни о ком, даже о себе. Их, видите ли, никто и ничто не устраивает. Для них все плохие: педагоги, студенты, проректор плохой, все плохие, одни они хорошие…
За окном на карнизе чистили перышки непородистые клювастые голуби. Шпоты, так их, кажется, называли мальчишки-голубятники в детстве. Шпоты…
— …Блудливая овца все стадо… отбросы… отпетые…
Лицо Люси выражало одно лишь смятение. Сергей теперь отчетливо понимал: вышло из его слов совсем иное, нежели хотел. Скандальное что-то, скверное. Мучило его и другое: если уж взялся он выводить всех на чистую воду, начинать надо было с Мастера — ходил по институту слух, что ему предложили уйти не из каких-то соображений по поводу силы его личности, а потому, что обнаружился один… не грешок, а как бы это… одна склонность, которая по-своему объясняла его поразительное равнодушие к женщинам.
— …Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть! Но пока есть среди нас такие, как Лютаев и Чибирев, не цвесть нашему саду…
Вдруг еще одна душа недоуменно поднялась. Люся. Сама не заметив, встала. Округлое ее лицо пылало.
— Но Сережи ведь в общежитии совсем же не было.
Фоменко приподнял очки на лоб и поглядел с прищуром.
— Как ваша фамилия? — спросил. — Вы что, разделяете взгляды Лютаева и Чибирева?
— Да… То есть… какие взгляды? Никаких же таких взглядов…
— Вас тоже не устраивают педагоги, институт?
— Почему?
— А вот Лютаеву Питера Брука подавай.
— Я этого не говорил! — воинственность Сергея угасала.
— Мы слышали, что вы говорили. Послушайте, что говорим мы. — И снова Люсе: — Так вас устраивает институт? Что же тогда может быть общего в ваших взглядах?
— Она не учится у нас, — нетерпеливо осведомил Кузьмин. — Это не наша студентка. Одна из приходящих к Лютаеву.
— Вы не наша?! — изумился Фоменко. — Вы с улицы?
— Почему с улицы?.. — Люсин светлый лунный лик пошел эрозией. — Я работаю.
— А что вы здесь делаете?
— Просто… Несправедливо же… Его же не было!..
И тут раздался общий хохот. Подступал, казалось, подступал — и вот прорвался. Дружный, и даже как бы благодушный хохот.
И только Люся заплакала. Боря, глядя на нее, тоже часто заморгал. Склонил голову и Сергей… Что-то ему перед ней, перед Люсей, стало вдруг стыдно. Жалко ее стало. И себя вместе с ней, и друга. И все крутилась недоуменная мысль, что вот странность — столько народу собралось, пришли, сидят, с какой, собственно, целью? И ни у кого не спрашивают: что вы здесь делаете? Никто не смешон. А Люся, может, единственная, для кого все это имело смысл — случайна здесь и смешна! Впоследствии, Сергей был уверен, собрание в пересказах присутствующих превратится в хохму, в которой самое большое место будет отведено именно тому, как поднялась заступница… А может, это и верно, так и должно быть, что она одна останется в памяти?