Сережа взглянул на Лапина, не ожидая такого, пусть и письменного откровения. Было удивительно еще и то, что у Кости такая мать. На Сережу мать и голос-то редко повышала, налетела как-то однажды с полотенцем, так ему только смешно стало. Лапин, видимо, специально старался не смотреть на Сережу, рылся чего-то в шкафу.
«Мне было тогда страшно обидно. Тогда я думал, что у меня просто такая мама. Не мог я тогда оценить, что при всех скудных средствах и желании жить широко она все же купила мне пианино, платила за обучение. Забрала из деревни престарелого отца, хотя тот был ей только в обузу. Не мог понять, что значило для девушки с гордыней, настроившейся на большие свершения, оказаться одной в городе, быть брошенной мужчиной, остаться с ребенком… (Далее опять много зачеркнуто, потом неразборчиво, что называется, черт ногу сломит.) …Дед, словно солнечный луч, проникнувший в щель темного сарая, дал понять, что существует, должно существовать единое для всех большое светило. К большому целому… через любовь к близким людям старшего поколения, сохранившим народное зерно…»
— Костя, может, ты сам вслух почитаешь, а то пока твои закорючки разберу, впечатление пропадает…
— Я вроде старался понятно… Не это! Не здесь! — конфузливо сморщился Костя, подал тетрадь другой стороной. — Там… Я и забыл. Вот.
Открытые страницы были заполнены ровненькими, без помарок выведенными печатными буквами, строками. Но Сережа успел прочитать лишь заголовок, который показался ему очень странным: «Русский дух».
— Привет! — будто мультипликационный юноша с вечно распахнутыми объятиями, изгибающийся и припрыгивающий под каждое слово, нарисовался живой и радостный Борька Чибирев. — Я к тебе пришел, да вот человека надо проводить!
«Человек» тоже словно из красочного мультфильма выплывал переливчатыми движениями восточной принцессы следом — Мила. Красивые они были рядом. «Эти волосы взял я у ржи…», «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» — глядя на них, вспоминались строки. Напрашивалось сравнение с белым днем и черной ночью, с дивными птицами, запорхнувшими нечаянно в форточку, для того и рожденными, чтобы одним присутствием одаривать других радостью… Боря бросил ей руку на плечо, по-товарищески прихлопнув. Мила, не пытаясь высвободиться, склонив голову набочок, отчего половину лица закрыли наискось черные волосы, улыбнулась Косте видимым краешком губы печально и нежно:
— Уезжаю…
Сережа знал уже, что Мила гостила здесь и жила в общежитии у сестры-студентки.
— Ты же собиралась завтра… — проговорил Лапин без обычной бормотливости, неожиданно чистым мягким низким голосом.
— Выгоня-я-ют, — протянула она, убирая плавным жестом волосы назад. И, мельком глянув на Борю, чья рука по-хозяйски покоилась на ее плече, посмотрела на Костю куда с большим обожанием и влюбленностью. — Ты чудо! Сам не знаешь, какое ты чудо!
Лапин, как ни странно, не отводил в смущении взгляд, не мрачнел и не набычивался, а, видно перестав в благоговейной оторопи помнить о своей неуклюжести, как-то освободился весь, распрямился, расправились плечи его — хорош он был в эту минуту!
Сережино воображение так и дорисовывало ему кольчугу, шлем, меч у пояса — получался настоящий былинный богатырь!
— Ну ты чего, в натуре как умирающий Некрасов?! — пытался Борька вдохнуть в Сережу свое весеннее чувство.