Да что же это такое, не укладывалось в Сережиной голове, что же это?!
— Нервы у Тимки оказались крепче, чем у Сережи, — протянул напевно перепачканный краской мотылек в том духе, что, ой, какой у нас необыкновенный и удивительный Тимка, ой, какой у нас необыкновенный и удивительный Сережа, ой, какие все мы необыкновенные-необыкновенные… Если б сейчас речь зашла о пылесосе, то это был бы, конечно, необыкновеннейший удивительнейший пылесос… Ну да, каждый проявляет себя как может и отвечает сам за себя… Ребенок, по этой логике, видно, просто своеобразно себя проявлял. И сам, наверное, должен был прийти к пониманию, что орать ему не следует…
Не зря, похоже, торжествовала та больная женщина и среди уличной толпы царственно восседала на коляске. Есть, есть ей отчего торжествовать! К ней стремимся, к сдвигу, к сумасшествию! Потоками с разных сторон стекаемся!
— Ну вы тут печалились… под Вивальди, — оскалился в улыбке, ёрничая, Сергей. — А Тимка, наверно, у вас немножечко так нервничал под Достоевского. Под Достоевского немножечко так Тимочка в уголочке нервничал…
Час был поздний, вахтершу тревожить не хотелось — надоели они с расспросами. А главное — хотелось чего-то эдакого, чего-то… Сил много, гнев в душе жарящий! Взгляд выхватил водосточную трубу. Форточка у светящегося окна на четвертом этаже рядом с трубой была открыта, из нее свисала сетка с продуктами. Чье же это окно? Никак не мог вычислить Сергей. Какая, впрочем, разница? Полез по трубе, подтягиваясь на штырях.
Стал твердо ногой на оконный карниз, схватился за раму. Ликуя, — пока лез, обмерла душа, — предощущая, как сейчас напугает кого-то и поразит, сполз вниз головой через форточку по подоконнику на пол.
За столом, в свете настольной лампы, с ручкой перед листом бумаги сидел… Кузя. Один. Сергей, к своему удивлению, обрадовался ему: пусть он и доносы строчит, козни строит, но… все-таки знакомое, чуть ли не родное лицо! Обыкновенное, без поволоки. Доносы — так доносы, всем ясно, никому мозги не пудрит!
— Кузя! — воскликнул Сергей весело. — Вот так встреча!
Но Кузя неожиданно резко вскочил. Отпрянул. По стене прыгнула большая тень. Маленьким он совсем казался, Кузя, на фоне собственной тени. Маленьким, жалким, молоденьким старикашечкой. Лицо зашлось конвульсивными морщинами. Сережа в желании успокоить шагнул к Кузе — ему чего-то так радостно стало, не до обид! В конце концов, у Кузи хоть и гаденькая, но во всем была цель. А вот чего он добивался, зачем сейчас носился по городу, какой во всем этом смысл — головушкой же понять не может! Разве вот одно: хоть и больно, хоть и рвет душу на части, но ведь нравится он себе! До сего мига нравится! С чувством примирения Сергей к Кузе шагнул. Но тот вдруг снова шарахнулся в сторону и так по-бабьи закричал, что Сергей растерялся. Кузя наскочил на шкаф, и шкаф накренился, а с него посыпались книжки, посуда… Загрохотало.
— Убиваю-ю-ют! Спаси-и-ите! — пуще того испугался Кузя и, натыкаясь то на одно, то на другое, метался, как крыса в бочке. Подлетел к двери и стал дергать, но запертая на ключ дверь не поддавалась. Тогда он так рванул, что выломал косяк!
— Убиваю-ю-ют! — вопил Кузя уже в коридоре.
Сбегался народ.
— Я же, паразита, пальцем не тронул! — свирепо кричал Сергей.
Его начинали удерживать, закручивать руки. Как же не тронул… В комнате такой погром! Сергей вырывался. Теперь ему очень хотелось тронуть Кузю. Сильно жалел, что не тронул! Все равно быть виноватым!..
— Что вы меня-то держите! Я же его пальцем!.. Что вы мне-то руки крутите?! Вы ему крутите!.. Не знаю чего крутите — язык, душу!.. Его держите, он вам еще даст жизни! Еще погнобит! Попомните меня!..
Обида нашла на всех! Нестерпимая! Дернулся, пнул кого-то, ударил, вырвался и понесся по коридору. На вокзал! На товарняке, на крыше вагона, на чем угодно — домой! Внизу, на первом этаже под лестницей висел пожарный щит. Схватил топор с красным топорищем.
— Всех порешу! — влетел с топором в коридор четвертого этажа, где около комнаты Кузи все толпились люди.
Доводилось Сергею видеть: вот так же, с топором или колом, после какой-нибудь гулянки носился по переулку мужик… И пока жил в Лебяжьем, дома, не поверил бы, если сказали, что и сам будет так носиться, да еще по студенческому общежитию. Не одобрял, не нравились ему никогда эти прорвавшиеся в людях очумелость и беснование. И пожалуй, у себя дома по Лебяжьему не побежал бы так… Там и без него нашлось бы кому, покруче и пошальнее. Но здесь в общих глазах и собственном ощущении он оставался представителем дикой природы, сил дремучих, в которых периодически должно просыпаться буйство. Безрассудное, при топоре!.. Ибо азиат — с кинжалом, а русский лесной человек — все с топором. А потому, даже в эти горькие, безысходные для него минуты, он не переставал думать, что проявляет свою индивидуальность.