— Р-р-разойди-и-ись! Па-арешу-у-у! — и все мерещилось, будто опять его передразнивает кто-то, прицепился сзади и мотается, как на привязи, какой-то громадный Фальин или собственный двойник, потрясает так же топором, фиглярничает и глумится, и вот-вот кругом расхохочутся…
У мужика, бегущего с топором по Лебяжьинскому переулку, и в мыслях не было убивать кого-то. Собираются убивать без показухи и кликушества. Был кураж и перехлест чувств. Ему давали подурить — отвести душу. Потом наваливались, а чаще — сам он бросал топор, хватался за веревку, и уже не от топора, а от петли оттаскивали, сердешного. Уводил бедолагу добрый человек — жена ли, если завелся горемычный мужичок не дома, не из-за нее; сестра ли, мать или просто женщина какая-нибудь. Уводила, утешая, а мужик, обессиленно упав на женское плечо, в поступи тоски и вечных вопросов, вопрошал с подвывом у небес: зачем?! Зачем?! Эх, жизнь!..
Так же рядом с Сергеем оказалась женщина.
— Дурашка, — говорила Олла и гладила как маленького по голове. — Дурашка…
И буян, приникнув к женскому плечу, уходил, безутешно восклицая:
— Я потерялся!.. Я один!..
— Ты гордый, независимый, — шептала Олла совсем как простая Маша.
— Я зависимый! Я думал, что независимый! А я зависимый! Я оторванный лист, я зависим от любого ветра!..
— Дурашка!..
И хоть Сергею никогда не нравились эти «дурашки», «душечки», «лапушки», сейчас было приятно. Хотелось, чтоб жалели. Хотелось быть маленьким и послушным.
Дурной угар прошел, голова стала ясной и легкой, а тело сильным. Красивая, ладная, близкая женщина породному благодарно жалась щекой к его плечу. Никакая не Олла, а просто Маша. С природным бабьим чутьем к боли в душе мужицкой, с инстинктивным стремлением боль эту вытеснить собой. Потому как, по женскому разумению, вся мука у мужика оттого и проистекает, что нет рядом ее; потому как именно для такой души, болящей, она, женщина, и может стать незаменимой, единственной…
— Ты меня простишь? — прошептала она.
— Да вроде не за что… — удивился он в голос.
— Тише.
— Ему хоть в ухо кричи.
— Можешь не прощать… Подлая я…
Сергей подумал, сейчас начнутся показные муки совести, дескать, Андрей меня любит, а я… Но последовало иное:
— Это я сказала Кузе, что Борька закрылся с этой черной.
Помолчали.
— Обещай, что ничего не станешь выяснять, не пойдешь морду бить после того, что я тебе еще скажу.
— Ну, обещаю.
— Меня об этом Андрей просил. Он сказал, что ты вернешься и может быть скандал, надо Борьку выпроводить. Я хотела Романа попросить, но Андрей сказал, лучше Кузю. «М-м-девочка моя, л-лучше Кузю», — изобразила она. — Я же не знала, что Кузя тоже на нее виды имел… Гренки жарил…
Долго молчали. Сергей сейчас и без всяких обещаний никуда бы не побежал, ничего не стал выяснять. Все и без того ясно. Делалось даже ровнее на душе, понятнее: пласты жизни с разрозненными событиями, людскими поступками и отношениями, словно узоры трафарета, налагались в сознании один на другой, и начинала проступать общая картина. Казалось, был в центре, и действительно был в центре, точно так же, как во время футбольного матча в центре — мяч…
— Я бы не пошла к Кузе, но меня тоже задело… А тебя бы не задело, если бы я вдруг притащила в компанию какого-то парня… Он давай петь, петь… А потом бы я с ним закрылась? Только ты меня не выдавай. Ты понимаешь, о чем я…
Она закурила. Сидела, опустив голову. Подобранные обычно волосы были распущены. Свесились, закрывали лицо. И уже опять не Маша, а Олла. Ни слез, ни растерянности. Волосы в полутьме и огонек сигареты…
Светало. Серело остался один. Не спалось. Бодрость шальная и единственная мысль: обманут! Мать в детстве, чтоб далеко в лес не ходил, лешим пугала: он, говорила, нашептывает, нашептывает на ушко: туда иди, сюда, вон ягодка, глянь, какая веселая полянка, а когда заведет на болото, рассмеется и убежит… Повернулся на живот, закрылся от света подушкой — тетрадь… Костина писанина. «Русский дух» или как его там…