«Направо пойдешь — богату быть, налево пойдешь — женату быть, прямо пойдешь — убиту быть». Польстись богатырь на посулы — одним тем уже поддался бы нечисти, купился бы, вышло, соблазнился иль струсил. Но всего дороже были для него славушка молодецкая да мать родна-земля. Шел смело богатырь в ту сторонушку, что предвещала смерть. И вот уже вскрикивала во страхе нечисть: «Русским духом пахнет!»
Куда же отправляются нынешние добрые молодцы, дойдя до росстаней, до трех дорог, где лежит плита-камень? Немало их сворачивает на ту дороженьку, что манит богатством. Самые, пожалуй, сметливые ребята из тех, с кем учился в школе, кинулись в торговлю и торговые учебные заведения. И влекло их туда, сколь доводилось слышать разговоры, отнюдь не желание восстановить доброе имя этого древнего занятия. Наконец то, что, скажем, слово «спекулянт» звучало оскорбительно, а «фарцовщик» ныне звучит даже престижно, говорит само за себя.
В ту сторонушку, где женату быть… Как-то больше бросается в глаза не количество молодцов, которое отправилось в эту сторону, а то, которое бежит обратно…
Но меня в данном разговоре занимает третья дорога. Ибо по ней, как явствует из сказок, уходит младший брат, не щадящий жизни своей духа ради! Устоит ли только дух его перед нечистью?!
Я вырос в среде, которую сам называю «прихудожественной», «приэлитарной». Понятие элитарности у нас подрастеклось: к элите причисляем не какую-то социально привилегированную прослойку общества, а, собственно, любую группу людей, как-то выделяющую себя из основной массы, считающую, что их внутренняя жизнь проходит по более сложным, интересным, словом, каким-то своим особенным законам. Так что, полагаю, чувство элитарности у нас, как, скажем, среднее образование, скоро можно называть всеобщим. Пожалуй, не будет чрезмерным, если скажу, что вырос в атмосфере духовной гибельности, массовой, стремительной и добровольной, как выбрасывание китов. И что самое страшное, в обольстительном ощущении открытия своего единственного пути, до поры до времени не замечаемого человеком. А когда такая пора наступает, человеку сложно зажить проблемами обычной жизни. Это я хорошо знаю по себе, потому что мысль о собственной исключительности, странности, некоторой даже инородности заполучил с первыми проблесками сознания. Уникальность же мою взрослые видели в моей природной молчаливости: поэтому уже в раннем возрасте я довел в себе это качество до болезненности, до нелюдимости. Речь не обо мне — о себе я для примера.
Мирским человеком называл себя русский. А в понятие «мир» для него входило — и собственная душа, и деревня, община, в которой жил, и добрые отношения с соседом, и все человечество. Приметливое, индивидуальное видели в большей степени не в отличии, а в наличии духовной связи, в унаследовании лучшего из того, на что способны были люди, среди которых человек жил. Лучшим охотником, полагаю, считался тот, кто лучше других знал охотничьи тропы, повадки зверей и метко стрелял. Мнится мне, что сегодня мы скорее назовем индивидуальностью того, кто стреляет куда ни попадя, но зато ружье держит прикладом вперед. Мы до психоза печемся о необходимости быть личностью, иметь свое лицо и позицию. Хотя за «свое лицо» чаще всего принимаем непохожее на свое. «Это ни на что не похоже!» — восклицаем мы, выражая как самую высшую похвалу, так и хулу, уже не столь крайнюю. Понятие «индивидуальность» подменяем, отождествляем с понятием «исключительность». Что касается позиции, то, во-первых, здесь тоже много путаницы с позой, а во-вторых, слово это военное, боевое, человеку в мирной жизни больше пристало бы заботиться не о позиции, а о совести.
Русское искусство произросло из мирского чувства, поэтому полно покаяния, вины перед ближним, перед идеалом — жизнью по совести. Вдруг в героях оказывается некая личность, наделенная автором внутренним правом бесконечно предъявлять окружающим претензии. Герой этот может быть мускульно-правильным, берущимся все менять и переустраивать, или приятно неудачливым, но неизменно преподносится как положительный. И даже тип другого героя, имеющего, на мой взгляд, под собой более реальную основу: тонкого духовного склада и, казалось бы, пристального к окружающим… — все-таки склонен воспринимать этих окружающих в большей степени как явление эстетическое. Та или иная ситуация порождает в его рефлексирующем сознании массу ассоциаций, поток небезынтересных мыслей; но прикасаясь к тайнам бытия, скажем, рядом с постелью умирающего отца, он занят, в сущности, лишь своими чувствованиями и лишен подлинного сострадания. Ибо нет в нем чувства сродненности. А если и мучается, то не проблемами жизни, а собственной неспособностью зажить этими проблемами.