Мало сказать, нравилось, как озарение открылось: тайга, река, охота, пасека — это и есть то, чего он искал, чего желала душа его. Мучился, бился, гадал. А вот оно — просто! Жизнь природная, естественная, первозданная, тихим каждодневным размеренным трудом, промыслом. Его мало заботило, что ничего толком не знает, не умеет хозяйствовать, не привык к крестьянской работе, хоть вроде и вырос на земле, в постоянном обихаживании своего огорода. На участке, не на земле. Но в городской тесноте ему и вовсе было не по себе, казалось, заперт, сдавлен со всех сторон, смят в массе людской, обезличен. И сейчас он все больше загорался, утверждался в уверенности: в городе ему особо терять нечего, а там, в таежной деревушке, он найдет многое.
— Там ты секцию можешь создать, — строил планы отец, — навстречу пойдут! Там еще лучше продвинешься!
— Да нет… Это…
— Как это нет?! Организуешь! Умеешь — должен использовать.
— Посмотрим… Я вот о чем. Если уж оседать там, то прочно. Обзаводиться хозяйством, скотиной, лошадью…
— Да на что нам лошадь?! Дом твой — по шапке, у меня маленько на книжке — машину купим! Мотоцикл, на худой конец. И со скотиной связываться ни к чему. Охотой проживем, корень будем добывать, орехи. Разве женишься, дети пойдут, без коровы, конечно, не обойтись, придется держать…
— Машина машиной, но лошадь бы надо, — перебивал отца Витька. Веских доводов за лошадь он не находил, но без нее как-то рушились его представления о жизни в тайге. По грязи осенью, по снегу…
Двое вышли к озеру, по другую сторону пустого еще пляжа. Направились берегом. Шли неторопливо, склоняясь друг к другу, приостанавливаясь. Теперь руки отца двигались плавно, упруго, будто месили тугое тесто. А руки сына — порывисто и легко, словно плескались водой.
— Дом сами срубим. По своей архитектуре, с терраской на крыше. Женишься… На примете-то есть кто? А ну их городских! Деревенскую найдем, ядреную, работящую! Можно русскую, можно алтайку. Мы эти национальные разницы не разбираем. Был бы человек! Или казашку — там в верховье казахов много. Да красивые, стройные есть казашки!..
И к прочим достоинствам будущей жизни прибавилась в Витькином воображении дивная голенастая девка с тяжелыми косами, в полотняном рубище на тугом теле! Вообще у него на примете была девчонка, даже две. К одной он и пожаловал сюда на юг. А другая жила на родине, Любка. С ней они очень сблизились, расстались — закидывали друг друга письмами, а встретились, и его, преломленного внутренней маетой, стал тяготить ее бесхребетный нрав, бесконечные «выкрутасы», как бы, пожалуй, выразился отец. Вспомнилась давняя, первая юношеская привязанность, девчоночка тихая, ровная. Затосковал. Прикатил, провели вместе пару вечеров — никаких, пресных. Опять потянуло к той, что на родине. Но теперь появилась на горизонте неведомая третья, и эта последняя, дитя природы с нетронутыми чувствами, взяла верх!
Станут жить вместе, в доме, на земле, отец-старик, он, Виктор, жена его, дети. Жить в совместном постоянном труде, плата за который — урожай по осени. Спорт с его экспрессивными самоцельными нагрузками не дает телу успокоения. Его, Витькино, крепкое от природы тело тоскует по размеренному разнородному осмысленному труду. Он хочет ворочать лопатой, махать топором, идти, черт возьми, за плугом, извиваясь всем телом, косить по росе!.. Пропотеть за день на семь рядов, потом протопить баньку, пропариться, разогнать ломоту… Всей семьей сесть за стол, полный яств труда твоего, — не перекусить, не пожрать — насытиться. Лечь в постель с женою после дневных забот, с недомолвками, переглядками — с той же дневной обстоятельностью два сильных тела соединятся в любви… И грянет новый день… В своем доме, на родной земле, среди близких своих — все вместе, привязанные к дому, друг к другу. Перестанет тогда мытарствовать и являться осиротело к сыну ночами дух покойной матери, найдет приют… И так жить, неразрывно, до старости, до правнуков, пока живешь…
— А почему надо до осени ждать? — не терпелось Витьке начать новую жизнь. — Дела какие-то? Сейчас поехали!
— Дел нет. Нищему собраться — только подпоясаться. Думал огород у старухи до ума довести да урожай собрать…
Песчаный смерч взвился перед ногами, покружил в злодейском танце, поиграл юлой, разогнался, выскочил на водную гладь и растворился. И будто кто живой, зрячий и гадливый, крутнулся в этом смерче, хихикнул и исчез. А потом разросся, воплотился в рощу и каждым деревом загоготал! Давним знакомым гоготом.
Витьке лет шесть. Идут они с матерью лесом по просеке. Ночь. Поздняя осень, зябко. Темно — хоть глаз коли. Тихо, только наледь под ногами похрустывает. Молчат. Лучше бы, кажется, говорить, веселее, забыться можно, да страх не дает, язык не шевелится. Все мерещится за кустом кто-то. Думаешь: заговори, не услышишь, как тот, который там притаился, подкрадется! Витька просто боится — не разбойников, а неведомых темных сил, лесных таинственных обитателей, хоть и знает, что все сказки это. А у матери полный карман денег. Столовская выручка — почему-то работали в тот день без кассира, сами повара плату брали. А оставить в столовой — тоже боязно, на старика-сторожа надежда плохая. Идут они, мать сына за ручонку держит, и видят… Впереди, неподалеку совсем, огонек папиросы. Мелькнул и пропал. Сначала непонятно, может, померещилось? Нет, снова появился. Полетел вниз. Мать сжимает руку сына, замедляет шаг. Но деваться некуда, назад бежать — догонят. Надо идти. И слышит Витька — ушам не верит — мать какую-то песенку замурлыкала… Сроду не пела! И на ходу давай пальто с себя снимать, вывернула быстренько наизнанку, опять надела. Завязала на животе полушалок, волосы разлохматила. Чулки на боты опустила. С Витьки шапчонку за пазуху сунула, чуб ему растеребила. Сама не перестает напевать. Ни живы ни мертвы доходят примерно до того места, где огонек папиросы был. Отделяется от кустов темный силуэт, человек. Встал у дороги, смотрит. Жутко. И материно пение не стихает, не сбивается. Прошли мимо, рядом, человек не сдвинулся. Но через некоторое время послышались за спиной шаги. Догнали двое, пошли с обеих сторон. «Мальчик», — позвал один. Витька не отзывался. «Ты что, немой?» Витька молчал. А мать продолжала свое беззаботное мурлыканье. Люди чуть поотстали. Шагали следом. Переговаривались, похихикивали. Проводили так до выхода из леса. А когда мать с сыном, миновав пустынную опушку, подходили к домам — хохот ударил в спину. Покатилось по лесу очумелое, дикое гоготание…