И сейчас нечаянные эти встречные взгляды в зеркальце с девушкой Михаила тревожили. Сначала вроде и повлекут, а следом и напомнят, что у него, может быть, там, в венах, бегают эти, кресты какие-то, черные, наверное, плавают, дьявол их побери… А дальше чередой мысли всякие, от которых, как от комаров, не отмахнешься.
И в минуты эти неладные опять-таки за детей цеплялась смятенная душа. Стало важным до необходимости, чтобы дети, подрастая, помнили и любили его, отца. Особенно тянулось сердце к Степке — наверное, оттого, что все-таки мальчик, сын, корневое Михаилово продолжение. И не просто сын, а, как ни крути, сын, им брошенный, который с годами может вообще отвыкнуть и воспринимать отца человеком почти чужим. Даже подозревать не будет, как мучило отца это разъединение, как любил он сына!
Степку Михаил, бывало, брал с собой в рейс. Удобное кресло для пассажиров парня не устраивало, облюбовал он откидное сиденье у входа — хотелось смотреть и вперед, в лобовое стекло, и по сторонам. Дорогой его, как обычно детей, не укачивало. Весь путь сидел и упорно, внимательно смотрел вокруг. Это пристальное вглядывание в окружающее давно поражало Михаила — годика в два еще, выйдя на улицу, вместо того, чтобы бегать, резвиться, сын встанет, замрет на месте, вытянется весь в непонятном изумлении и смотрит, вопьется прямо глазами в какое-нибудь мало примечательное людское движение на тротуаре, в подростков на игровой площадке… Окликнешь — не сразу и оглянется, а оглянется — глаза будто в поволоке каких-то своих дум. Каких, казалось бы?..
Сын в дороге почти ни о чем не спрашивал, не заговаривал. Лишь изредка просил: «Папа, быстрее можно?» Михаил обычно чуть придавливал гашетку газа: трудно ему было в чем-то отказать сыну. Быстрая езда выказывала таящийся в сыне азарт: он подавался вперед, тело натягивалось, разгорались глаза, будто не машина, а сам он мчится, летит над землей… Ах ты, сын!..
Михаил и теперь прибавил газу: километрах в шести поворот на Сафроново, где живет бывшая теща — Степкина бабушка. Конечно, пассажиры не обрадуются, поднимут шум, а носатый старик на первом сиденье, в очках и с газетой — явно возмутится, угрозы посыпятся, но… Смерть как хочется, необходимо просто увидеть сына! Разве это объяснишь? А почему, собственно, нет? Все же люди-человеки.
— Товарищи пассажиры, остановка на двадцать минут. Погуляйте, подышите воздухом. Кстати, вон, налево, на холме тренируются дельтапланеристы — посмотрите, интересно. А я пока съезжу тут, неподалеку, сына, понимаете ли, надо забрать… Кто не желает — может не выходить… Как ни странно, но предложение принялось почти без перепалок. Носастый и вовсе смолчал, глянул строго, поморщился — и вышел. И другие пассажиры вышли. Поняли!..
Михаил ехал по Сафроново, смотрел по сторонам, надеясь увидеть Степку. Посадил бы его в автобус — и «по газам!» А то ведь теща может и не отпустить — заартачится, хоть кол на голове теши!
Старуха с характером. Не таким, положим, как у дочери, но тоже будь здоров: Михаил просто был поражен, увидев однажды в матери точно такую же, как в дочери, ярость остервенелую, невразумительность полную — дурь какая-то прет, что ни говори! Хотя вовсе в давние времена, когда приезжали нормально, семьей, теща в лепешку разбивалась, зятьку угождала. И молочко парное утречком, и стопку к обеду, и баньку сама истопит — чего-чего, а разворотливости и у Лариски, и у матери не отнять! И хорошо, бывало, отдыхали у тещи в гостях. Озеро неподалеку, лес… Купались, загорали — никакого Черного моря не надо! По грибы ходили, по ягоды… Вместе, втроем: он, жена, сын… Бывало хорошо…
Так и не представляя, с чего начать и как объяснить, приоткрыл воротики. Полкан, несмотря на пресловутую собачью память, бросился, захрипел на цепи. Прошелся Михаил вдоль окон. Посигналил.
— Нету их, — вышла из соседнего дома старуха, — по ягоды с утра ушли. Ты это, что ли, Михаил?.. Что же ты, Миша, сыночка бросил? Какой мальчонка-то хороший, рассудительный! Совести в вас, мужиках, нынче нет! Уж что за баба така попалась, что дороже дитя родного?!