Михаил встал, подошел к открытому окну, вцепился, ткнулся лицом в железные прутья. И так захотелось завыть в ответ Джули. В тон, подвыть, «…при луне на тихую, бесшумную погоду…» Вот уж человеку, знать, тяжко было, коль такие слова изрекла душа. Коль попросил у пса лапу на счастье, ибо такой лапы — на счастье — не видал сроду!
Ну, ничего, Джули, не надо, обращался сердцем к псу и Михаил. Будет он, Михаил, жить. Степку заберет. Пусть как угодно суд решает — заберет! Пусть его, Михаила, не простит жена, к черту их, всех на свете женщин. Станут жить вдвоем с сыном. С мальчуганом этим, с душою чуткою. В деревне. Купит он домишко, где-нибудь недалеко от реки. Оставит свой фирменный автобус, сядет за грузовик. Вставать будут со Степкой рано. Делать зарядку, бегать купаться. Или собираться на рыбалку. Еще туман не осел. Они копают червей у парников, где назем. Идут, с удочками. Тишь. Шаркают о траву ноги. С болотца, где осока, лягушки кричат. В поле, едва различимые в тумане, кони. Они со Степкой на реке, замерли над удочками. Тихо, делово переговариваются. Птицы защебетали. А с солнцем ясным — уже и улов. Уха… Потом он, Михаил, — на работе. Степка играет с ребятишками деревенскими или в школе. Михаил будет вечерами с ним заниматься, читать, писать. За свое образование возьмется. Будут жить! Буду-ут!..
И не то от тоски, не то от жажды веры в план свой, от тепла к сыну, держась за решетку, Михаил и в самом деле тонко так, сжав зубы, заскулил. Подвыл Джули. И отпрянул. Господи, с ума ведь так можно сойти. Так, поди, и сходят! А как еще? Никто же специально не свихивается. Не думают, не гадают, а найдет такое — и все… Нервы-то не вымотаны даже, а, кажется, перекрутили их, положили на чурку да потюкали топориком…
— Ты что? — приподнялся на кровати Дед. — Не спится? Мне тоже эта псина не дает, чтоб ее… Пошли покурим.
— …Брось ты. Дело житейское, — говорил Дед в курилке. — Чего зря себя мучить? Все притерпится. Я перевидел ох сколько в жизни. Знаешь, в чем главная сила? В терпении. — Дед был перекореженный, сморщенный, как изношенный сапог, но в глазах живая, колкая острота. — Да и печалиться, прямо скажу тебе, не с чего. Будешь правильно лечиться — вылечишься. Выпивать долгое время нельзя, так лучше — не запьешь. Сынишка пропал — беда, сказать. Найдется. Куда он денется. Сект этих разных, которые детей воруют, нынче нету. У меня вон худо: ни детей, ни жены. Как по молодости залетел, оттянул пятнадчик, так и… Эх, отвяжись — худая жись, привяжись — хорошая! Давай лучше тихонько споем. Знаешь эту… «И зарезал сам себя… Веселый-д разговор!..» А? Вся расейская душа тут. Зарезали себя — веселый разговор!.. Хе! Так и живем. Души, понимаешь, через край… А ты голову себе и людям не морочь: детки есть, квартира есть, работа путняя… Отваляешься тут два-три месяца, смотри-ка, семьсот — тыща по бюллетеню! Государство о вас, подлецах, заботится. А с деньгами тебя любого баба примет!.. Давай: «Как задумал парень жениться…» Не знаешь, мычи, подтягивай…
С утром к Михаилу пришло хмурое ощущение покоя. Покоя и страдальческой трезвости. Никого не винил. Ни на кого не было зла. И малой обиды не находил в сердце своем на Ларису. Как в тот миг, после греха, который привел его сюда, на больничную постель, — видел всю ее нескладную человеческую и бабью участь. Виноват лишь он — перед ней, перед Татьяной, перед другими, перед собой. Мог, должен был поступать иначе, быть иным.
Была своя правда в том простоватого вида мужике, который взял за шкирку свою жену, ресторанную эмансипированную даму, ошалевшую от бесчисленных пьяных поклонников, да и увез в деревню, к землице поближе. Навесил на нее хозяйство, повязал заботами домашними. Близ коровушки, гусей да поросят, когда дергаться и сходить с ума не перед кем, дурь-то из бабы и вышла. И сердце отмякло…
Не выход это по-прежнему для Михаила. Странно и думать. Но правда за мужиком тем своя стоит. Строить семью надо, заботиться вовремя, вязать узелки. Быть терпимым. Иначе за одним разрывом следуют бесконечные прорывы в этой житейской цепи. Распад.
Михаил поднялся, первым делом направился в пункт милиции, звонить.
— А, Луд, — заговорил навстречу сержант, — звонил друг твой, сына твоего нашли, аж в Куйбышеве с поезда сняли. Мать за ним вылетела…
Татьяна собралась навестить мужа лишь через месяц, как положили его в больницу. Накупила много продуктов, курицу отварила, разложила все аккуратно по целлофановым мешочкам, упаковала в сетку. Сунула и записку: «Спасибо за то, что ты для нас сделал. Хотя ничего не обнаружили, но нас с Настенькой все равно колют». Это было первое послание мужу на звонки его и письма.