Теперь уже она не видела лиц прочих. Она видела одно только лицо виконта де Бово, который однажды играл для нее Революционный этюд Шопена. И Марсельезу теперь играл для нее одной. Остальные перестали существовать. Да, Кнабенау прав. Они неисцелимы. Им никогда-никогда не поставить свои души на место. Тем более удивительным казалось, что Андре слышал, как все ее существо молило об исцелении.
Кнабенау был первым из числа ушедших. Ему было к кому и куда уходить. За ним последовали еще несколько убежденных легитимистов и орлеанистов. Этот день, кажется, едва ли не примирил их. Да, в этот день Марсельеза звучала кощунством. Оставшиеся сидели молча и ничего не говорили даже тогда, когда музыка смолкла. Клэр же не выдержала. Она встала с кресла, величественно приподняла подбородок и довольно громко произнесла:
- К сожалению, дорогой наш виконт, не могу счесть возможным дальнейшее свое пребывание в этих стенах сегодня. Мои несчастные нервы вконец измучены. Не взыщите.
Привычного уже приглашения на чай к графине не последовало. Виконт только улыбнулся и поклонился. Руки для поцелуя Клэр ему не подала.
Возвращаясь домой в открытом экипаже, обе молчали. Почти сразу графиня отправилась спать, Божена же спать не могла. Завершение этого вечера должно было стать иным. Едва дом погрузился в тишину, она надела черный плащ и простые башмаки и пешком вернулась к виконту. Благо тот жил всего в двух улицах.
Слуга, открывший ей дверь и не разглядевший ее лица под капюшоном плаща, спросил, как ее представить виконту.
- Скажите, что пришла Мента, - коротко ответила Божена.
Это было сущим сумасшествием.
Ее не шокировало то, что слуга провел ее сразу в его спальню. Ее не шокировало то, что он не сказал ей ни слова. Просто, будто служанку или шлюху, опрокинул на постель и накрыл своим телом. Грубовато, не спрашивая ее на то разрешения. Впрочем, она дала ему на это право. Она сама пришла к нему. И именно в этом теперь нуждалась. Зная о том, что он вправе сердиться и не понимать. Нет, она отвечала ему со всей силой боли, что рождена была в ее душе задолго до него. Если бы она могла выбирать, то выбрала бы его. После тех скачек, когда он дал победить Кнабенау. После этого вечера, который завершился Марсельезой, конечно же, в ее честь. Если бы она могла выбирать, если бы она могла любить! Но любовь ее тоже была неизлечимой болезнью.
Теперь все стало иначе. Зажжены были свечи. Она видела его лицо. И знала, что он тоже изучает ее черты в дрожащем свете. Пусть так. Теперь так лучше. Если уж она приняла решение стать его любовницей… Она ведь решила? Какое-то отчаяние было в каждом их движении. Так, будто оба искали спасения друг в друге. Нет, борьбы не было. Как не было и нежности. Только потом, в самом конце, когда он чуть крепче прижал ее к себе, на одно мгновение показалось ей, что она будет счастлива лишь тогда, когда он станет так прижимать ее к себе каждый вечер. Но, страшась разочарования, она оттолкнула его от себя. Он перекатился на спину и оставил ее. Она же теперь чувствовала пустоту, распирающую ее изнутри, поглощающую то, в чем могла биться жизнь. Пустоту, которую нечем было заполнить. Обессилевшая, измученная, она смотрела в потолок и слушала его дыхание.
- Нам нужно решить, где и когда мы сможем видеться, чтобы не вызывать подозрений, - наконец, произнесла Божена, ужасаясь тому, как отвратительно прозвучал ее голос.
- И зачем мне это нужно?
Он лег на бок и, подперев голову рукой, с любопытством посмотрел на нее.
- Не имею представления. Но ты же не прогнал меня сегодня. Еще как не прогнал, - коротко, почти зло рассмеялась она.
- Как будет угодно прекрасной Менте. Значит, ты решительно против того, чтобы стать моей женой, но не возражаешь от двусмысленного положения моей любовницы?
- Все ждут от меня, что я предприму некоторые усилия к тому, чтобы склонить тебя к женитьбе. Ненавижу идти на поводу общества. Нет, напротив, я сделаю все возможное, чтобы этого не случилось. Мы и теперь играем в ту же игру – гончая и добыча. Но моего решения это не изменит.
- Стоит на минуту задуматься, и ты поймешь, что в жизни нет ничего такого, чего бы мы не были в силах изменить.
- Если на то есть наша воля. Я ничего не хочу. Пожалуй, только тебя. И то лишь тогда, когда совсем невмоготу.
- Не самое приятное ощущение – быть чем-то вроде лекарства, - его беззаботный голос вселял надежду. Нет, проще не становилось. Становилось лишь хуже. Но и отказать себе в этой пытке она больше уже не могла.
Для того, чтобы любить тогда, когда любить нельзя, нужно иметь мужество и силу. Ненавидеть проще. Ненависть не причиняет той боли, что способна причинить любовь. Любовь вопреки – это яд, который сильнее любого другого чувства, на какое способен человек.