- Это было чрезвычайно галантно с его стороны, - в тон ей отвечал де Бово. – В обществе редко встретишь подобное воспитание.
- Особенно от банкира, - фыркнула Клэр.
Собственно, все присутствующие, помимо прочего, прекрасно знали о том, что мезальянс, совершенный графиней де Керси ради спасения своего состояния, был самым лучшим и верным решением в ее жизни. Единственным, пожалуй, которое она приняла бы и теперь. К своему супругу, гораздо старше ее, но сделавшемуся для нее и другом, и учителем, она была очень привязана. Вместе они оплакали их мертворожденное дитя. А еще спустя полгода скончался и он. О том, что когда-то совсем недолго она была мадам Кампо, теперь уже забывалось. Ведь даже в замужестве Клэр позволяла себе шалость называться графиней де Керси. И эту шалость общество ей прощало. Как прощал и банкир.
- Меня всегда поражало ваше жизнелюбие, - с едва заметной улыбкой, поселившейся в уголках губ, сказала Божена. - Удивительное качество, присущее столь редким.
- Я никогда не считала себя в достаточной мере обездоленной, чтобы предаваться унынию.
Божена кивнула, принимая ответ, но улыбка с лица ее не стерлась. Удивительно, но здесь и теперь она постоянно улыбалась. И именно так, одними уголками губ.
- Итак, я прощен? – уже перед самым уходом спросил Андре, обращаясь к графине.
- Итак, вы прощены, - с достоинством королевы ответила Клэр. – И безо всяких к тому усилий. Знаете ведь, что я люблю вас.
- И беззастенчиво использую это.
- Если вам еще когда-нибудь вздумается повторить подобную шутку, прошу предупредить меня заблаговременно, чтобы я не приезжала.
- Тогда и вы обещайте, что если вам осточертеет мое музицирование, вы об этом мне скажете – я пущу инструмент на растопку.
Потом он откланялся и ушел. На прощание, целуя руку Божене, только чуть дольше, чем полагалось, удержал ее за запястье. Словно бы напоминал о том, что будет ждать. Но напоминать ей было не нужно.
Едва только Клэр заснула, Божена совсем уже привычно покинула свою постель и наскоро оделась, счастливая одной той мыслью, что можно не облачаться в корсет. Волосы оставила распущенными по плечам, лишь совсем немного пройдясь по ним гребнем. Накинула на плечи старенькую шаль, какую надевала обыкновенно, если мерзла. И бросилась из дому, на пляж, под кривое, с причудливо изогнутым стволом дерево, где лунный свет выхватил белоснежную рубашку сидевшего, согнув ноги в коленях, прямо на песке и траве мужчины. Он не встал, когда она подбежала. Наоборот, она опустилась к нему и села рядом.
- Временами я ужасно злюсь на тебя, - негромко сказал он.
- Я знаю, - ответила Божена. – Я и сама временами злюсь на себя. Злость – естественное чувство, вызываемое противоестественным.
- Нет ничего противоестественного в том, что я тебя люблю.
Во рту пересохло. Она сглотнула и, не глядя на него, развязала ленточку, скреплявшую ее блузку у горла. Даже делая ей предложение, он не заговаривал о любви. Это было слишком болезненно, слишком сложно, слишком запутанно… Это было вроде саднящей раны, пораженной инфекцией. И все зря. Кровь уже заражена.
- Третьего дня рыбаки сетями рыбу ловили, - заговорила Божена. – Глубоко не заходили, без лодки обошлись. Просто тянули сеть по дну и выносили улов. Они забирали рыбу и выбрасывали мидий. Мидии были им не нужны. Их даже ребятишки не брали. Так и лежали на берегу, сохли. На другой день нам с Клэр подали пироги с рыбой. Я ни кусочка не смогла проглотить. Пироги, мне говорили, вышли прекрасными, а я все думала, что я та мидия на берегу. Сохну.
- Глупости. Мидия не забралась бы так далеко, как ты.
- Но всего и всегда мало, - прошептала она и повернулась к нему. Андре пристально глядел на ее голую шею, и что-то такое было в его лице, ясно освещаемом луной, отчего ее бросило в дрожь. Она протянула руку и провела пальцами по его скуле, чуть колючей от щетины. И это касание вызвало в ней волнение, какого никогда не было прежде. Она порывисто скинула шаль, бросив ее на траву и песок, нисколько не озаботившись тем, что в тонкую шерсть набьются песчинки, и попросила: - Обними меня.
Андре шумно выдохнул, притянул ее к себе и стал быстро целовать шею. От него пахло табаком, и это ей нравилось. И твердый его рот ей нравился тоже. Она зарывалась пальцами в его густые волосы. И так странно чувствовала его всего, словно бы он был один, и больше никого на свете никогда не будет. Вот только теперь он повалит ее на шаль, сдернет с плеча тонкую блузку – пуговицы посыплются, в темноте не собрать. Юбку задирать уже будут вместе. Она бедра поднимет, и руки его заскользят по ногам. Доберется до панталон, оторвется от шеи и заглянет в глаза. На лице его будет такое выражение, словно он забавляется, словно это она, а не он сгорает от желания. Все так… Это она, а не он… Она снова приподнимет бедра. И тогда уже он небрежно дернет тонкую ткань. Мыслью об этом первом его прикосновении она дышала. Его ждала.
- Обязательно рвать? – недовольно спросила она.
- Захочешь – оплачу новое.
- Я похожа на содержанку?
- Сейчас ты похожа на мидию, - прошептал он ей на ухо, отчего она поежилась и крепче прижалась к его руке, касавшейся внутренней стороны ее бедра – близко-близко к тому тянущему, горячему, мягкому, что было в ней.
Потом она жила, словно спала, хотя сна не было, была лихорадка и томительное ожидание ночи. Она о чем-то болтала Клэр, слушала то, что та говорила ей. Отвечала, когда нужно. Послушно ходила на прогулки, устраивала пикники, знакомилась с местным обществом, впрочем, довольно малочисленным. И ничего этого впоследствии не вспоминала – не помнила. События словно смывались волнами и растворялись в соленом воздухе.
Они почти не виделись с виконтом за все это время. Де Бово лишь дважды почтил молодых дам визитом.
За днями наступали ночи. И, чем ближе вечер, тем томительнее сжималась грудь – дыхание перехватывало, и Божена почти задыхалась. Это переполняло ее. То, что нельзя высказать, то, о чем невозможно не думать.
За Клэр закрывалась дверь ее спальной, и Мента хватала со спинки стула старую шаль, в которой походила на служанку, и мчалась на берег, к Андре. Он знал, что она придет, каждый раз, не сговариваясь заранее – гостиницы и постоялые дворы были не для них. Но было еще нечто важное… чего никогда в жизни ее не было – она знала тоже, знала, что он будет ждать. Она мчалась туда, словно измученная жаждой, и уверяла себя, что однажды и это притупится, будет утолено, иссякнет. Временами приходила в себя, словно выныривала из тумана, и тогда ясно сознавала лишь одно – это не он без нее, это она без него уже не может быть. Гончая загнала свою добычу. Впрочем… кто из них в действительности гончая?
Все оборвалось внезапно, в один день.
Де Бово явился к чаю. Клэр не было. Куда подевалась графиня де Керси, Божена не имела ни малейшего представления. Теперь это было часто – она ничего не видела и не слышала. В тот день тоже.
Виконт откинулся на спинку кресла на террасе, так не к месту жестом прервал ее болтовню о чем-то глупом, неважном и с легкой улыбкой, игравшей в уголках его глаз, произнес:
- Едемте в город. Если выйдет, сегодня можно будет условиться о венчании.
Она вздрогнула и переспросила совсем неслышно, одними губами: «Что?»
Он не повторил. Он смотрел на нее выжидающе, а она понимала, чего он ожидает. Это было так странно – понимать его. Он просил ее руки. Снова. И теперь уже она желала ответить согласием. Наверное, и ответила бы, если бы над их головами отчаянно не вскрикнула одинокая чайка.
Он уехал в тот же день. Прощался с нею все с той же улыбкой в уголках глаз. А она была достаточно прозорливой, чтобы понимать – больше он ни о чем никогда не попросит. И эта его улыбка – насмешка над нею.