Нет, она надевала новое платье, за которое никогда не смогла бы заплатить, если бы не дружба с графиней де Керси. Портнихи шили не только за деньги, но и за имя. Платье было чудесное, из синего бархата, расшитого серебристой нитью в мелком и причудливом орнаменте, с белоснежным сложным кружевом ручной работы по лифу и по подолу. Чудесное платье, в котором Божена самой себе казалась бледной, похудевшей и постаревшей. Впрочем, она действительно была бледна и худа, и ее это не красило.
«Порой мне кажется, вы сами себя изнутри стачиваете», - негодуя, твердила Клэр. И была права.
Божена же только улыбалась нелепой мысли, что именно такой впервые после Ниццы ее увидит Андре. Сам он едва ли стал хуже. Нет, он стал богаче и счастливее на целого коня.
Виконт, как и прежде, первым встречал гостей. Удивительно, но ей казалось теперь, что в этом доме ничего не меняется. Он улыбнулся. И отчего-то она вспомнила такой же вечер полгода назад. Глупость какая – в то время она находила в нем нечто инфернальное. Или ей хотелось видеть это. А он оказался всего лишь влюбленным мужчиной. И проще всего было решить, что это скучно, бессмысленно.
- А сегодня вы Юнона, не так ли? – сказал он, поднося ее руку к губам.
- Ментой быть несколько приятнее, - усмехнулась Божена.
- Пожалуй, я с вами соглашусь.
Больше между ними ничего сказано не было. Он быстро отошел к кому-то еще, а после задержался в кругу гостей, говоривших что-то о скачках и, конечно, о Шайтане. Божена же замерла у окна с бокалом в руке.
Она стояла так очень долго. Сама не знала, сколько прошло времени. Она почти радовалась, что Клэр не терзает ее разговорами. Она почти решилась сказаться уставшей и уехать домой. Потом вдруг вспомнила, что у нее давно уже нет дома. И эта новая мысль показалась ей смешной. А самой себе она представлялась жалкой и сломленной.
Потом она отставила на подоконник бокал и вышла во внутренний дворик, к фонтану, не надев накидки. Воздух был холодным, сырым, снег срывался, а тонкое бархатное платье служило плохой защитой. Но там было тихо. Там не звучали голоса, напоминавшие ей о прошлом.
Впервые Божена осознала: здесь все, решительно все – отражение ее собственной жизни. Те же голоса, те же интонации, те же движения и негромкий смех. Прежде она полагала себя главным действующим лицом. Теперь она смотрела с обреченностью человека, для которого давно все окончено. И во всем ложь – ее жизнь оказалась ложью, придуманной ею самой, чтобы только хоть что-нибудь было. Божена негромко всхлипнула, чувствуя, что по щеке побежала слеза. И там, где она оставляла по себе мокрую дорожку, кожу обжигало холодом.
- Вы замерзли, - раздалось за ее спиной по-польски.
- Почему вы продали Шайтана? – не оборачиваясь, проговорила Божена. Ее голос звучал обиженно, устало, надломлено. Она и сама поморщилась, услышав его.
- Мы уезжаем на север Франции. Я подаю в отставку. Этот конь – цена нашего будущего.
- Вы не имели права его продавать, - упрямо сказала она. – Потому что тогда выходит, что все было зря.
- Может быть.
- Почему ему?
- А кто еще сможет любить его? И он дал хорошую цену. Я разбил ее пополам и взял половину.
- Вы осел.
- Тоже может быть.
- Хорошо, - она выдохнула и легко пожала плечами, - хорошо, я хочу еще спросить. Почему Настуся, а не я?
- Глупо.
- И тем не менее… Почему Настуся, а не я? Скажите, и я успокоюсь. Вы хоть немного меня любили?
- Нет. И вы это знаете.
Божена обернулась. Глаза ее были сухими и непривычно черными на бледном лице в тусклом свете, падавшем на него из окон. А взгляд был спокоен.
- Знаю. Но это не мешало вам… ничему не мешало. И все же почему?
- Не мучьте себя. На этот вопрос ответа в природе не существует.
- Жаль… Я хотела бы знать, отчего я несчастна.
- Вы не несчастны. Вы замерзли и устали. Вам следовало остаться дома.
- Может быть.
Она помолчала, сосредоточенно разглядывая его лицо. Он был все так же красив, как и годы назад. До чего несправедливо устроен мир, коли в нем есть такие лица. Когда-то она полюбила его за это лицо. Потом за одному ему свойственные гордость и непокорность. Потом уже просто любила, не думая за что. Он прав. Ответа не существует в природе. Да он и не нужен.
- Вы замерзли, - снова сказал Станислав.
- Меня некому поучать и загонять в дом.
- Считайте, я делаю это за всех.
- Вы меньше всех в праве.
- Это все равно.
Он приблизился к ней. Божена только улыбнулась и шагнула навстречу. Она стояла возле него так близко, что чувствовала его запах. И думала, как это чудесно, что все ее мужчины непременно пахнут табаком.
- Наверное, все равно, - улыбнулся Кнабенау. – Вас поучать некому. А у вас нос покраснел от холода.
Снова молчали. Теперь уже он сосредоточенно рассматривал ее лицо. А она думала о том, чтобы он поцеловал ее.
- Послушайте, Божена, - вдруг тихо проговорил Станислав, - я давно должен был сказать, но, может быть, говорить и теперь не следует… Это относительно Адама…
Потом было нечто похожее на быструю езду, на карусель, на что-то, отчего мелькает перед глазами. Она помнила, как едва стояла на ногах. Как воскликнула: «Марек видел, что его убили». Как Станислав удержал ее за локоть и обнял, чтобы она не упала. Потом что-то говорил про Остроленку, про раненого офицера, про рыбацкую хижину на берегу реки и про какую-то женщину, что обещала заботиться об этом офицере.
- Он мог умереть от раны, быть сосланным на каторгу, казненным, в конце концов. Иных причин, что о нем и теперь ничего не слышно… их нет. К чему бередить?
- Вы здесь полгода и молчали! – снова и снова повторяла она, отворачиваясь к фонтану, разыскивая взглядом, за что бы зацепиться, чтобы удержаться здесь и сейчас, чтобы не упасть туда, где была в день похорон Казимира, откуда с таким трудом выбиралась месяц за месяцем, не выбравшись до конца – оказывается, все это время она так и стояла на краю пропасти.
И теперь камни под ней пошли трещинами, кололись на осколки, осыпались. Она взмахивала руками, хватаясь за воздух, и вот-вот должна была сорваться вниз.
В себя она пришла, чувствуя его объятие и тихий шепот на ухо: «Ну же… Вы же сильная… Вы сильнее всех…»
Оторвала взгляд от пуговиц его мундира. И увидела множество лиц в окнах и дверях, глядевших на них именно теперь… теперь, когда ничего не было…
- Не было, потому что он не захотел! – в голосе Клэр звучало отчаяние. Она отвернулась от Божены и оглянулась на двери в зал, где все еще были гости. Как и целую вечность назад, когда все вокруг было совсем другое.
- Я уеду немедленно, - глухо сказала Божена. – И отсюда, и из вашего дома. Мне есть куда.
Клэр встрепенулась и досадливо дернула уголком рта.
- Нет, вы останетесь, - тоном, не терпящим возражений, проговорила она. – До самого конца этого проклятого вечера! Если вы капитулируете так явно, то увиденное действительно сделается скандалом.
- Как же вы не понимаете, что мне все равно, Клэр! Не было ничего!
- Весь Париж знает, что вы влюблены в него, как кошка. Пожалейте хоть его жену.
Божена замерла, и взгляд ее застыл на мгновение, устремленный в одну точку – в себя.
Никто никогда не жалел ее.
Выдали замуж, не спросив, за человека, которого она не любила.
Впутали в заговор, когда она думала лишь о любви.
Привезли сюда, когда лучше бы было ей умереть.
И оставили одну. Навсегда. Разучившуюся и жить, и любить, и надеяться.
Никто никогда не жалел ее.
Божена осталась до конца вечера. Она играла в четыре руки с де Бово. Она была весела и общительна. Она так и не стерла с чужих лиц презрения, а с их губ – сальных шуточек, передаваемых за ее спиной. Ей отчаянно хотелось вымыть руки, но казалось, что здесь и вода отравлена, как отравлен воздух любопытными взглядами. Ничего сделать было нельзя. Барон фон Кнабенау понял это на целый час раньше ее. И уехал, едва она доиграла с Андре.