Выходить в свет Божена все еще не начала – ей не позволял этого делать траур, хотя Клэр лишь вздыхала: «Вы можете нарушать некоторые правила, моя дорогая. Вы же знаете, я буду рядом». И пани Абламович стала иногда бывать на тихих вечерах, куда ее приглашала графиня. По большому счету, вечер у Бово стал первым большим событием в жизни Парижа, на котором она рискнула показаться. С виконтом она была знакома уже давно, с момента своего приезда во Францию. И даже, как и многие женщины, была немного в него влюблена. Разве возможно не влюбиться в его глубокие черные глаза, соколиный нос и вылепленные, широкие скулы, обрамленные длинной волнистой шевелюрой? Да еще в его бархатный голос, который звучал дерзко и успокаивающе одновременно. Потом умер Казимир, разделив ее жизнь на две половины. В одной из которых была она, светская кокетка и красавица, к которой привыкло общество, и которую это общество любило, а в другой – она и ее демоны, которых она боялась, но которых и взрастила она сама.
Виконт же не переменился нисколько. Тот же взгляд хищника из-под густых бровей, показная легкость, даже ветреность, и вместе с тем удивительная глубина и сила, угадывавшиеся в каждом движении.
Гостиная уже была наполнена голосами, хотя графиня де Керси и пани Абламович прибыли довольно рано. «Моя дорогая, есть лишь одно правило, которым никогда не следует пренебрегать, – назидательно говорила Клэр, - ни в коем случае нельзя приходить вовремя, но в то же время не стоит и опаздывать так, чтобы вызвать раздражение хозяев».
Хозяин дома встречал их в самом радушном расположении. Едва увидев Божену, сверкнул глазами и кривовато усмехнулся. «Нет, в нем определенно есть нечто инфернальное, когда он не старается казаться легкомысленным», - подумалось Божене.
- Вот и вы, - проговорил Андре вместо приветствия, поднося ее руку к губам и не отрывая взгляда от ее лица, - нас посетила прекрасная Мента.
Платье Божены, в самом деле, было удивительно шедшего ей мятного цвета, отделанного черным кружевом. Впервые она сняла глубокий траур и ограничилась брошью-незабудкой из индийского гагата, украшенного жемчугом. Вновь нарушив тем самым правила этикета.
- Я надеюсь, - с улыбкой ответила Божена, - Персефона не приглашена? Едва ли мне хотелось бы быть растерзанной ею.
- На язык просится довольно пошлая шутка, мадам, но я не стану оскорблять ваших чувств подобной плоскостью.
- Вы бы не смогли, - ее голос звучал почти кокетливо.
Клэр, весьма довольная своей подопечной, щебетала что-то, переговариваясь с де Бово. Божена же старалась выглядеть достаточно жизнерадостной, чтобы не испортить графине вечер.
- Мсье Чарторыйский с супругой будут позднее, - голос Андре, обращенный к ней, заставил ее вздрогнуть, - я полагаю, вы пришли ради этого, Божена?
- Вы оставили его на десерт? Вы гурман, виконт, - слова ее отчего-то прозвучали так резко, что она и сама испугалась своего голоса.
Виконт удивленно вскинул брови. И ей вдруг пришло в голову, что он необыкновенно хорош собой. В белой сорочке, в неизменно черном фраке, с ландышами в бутоньерке.
Ландыши – начало или конец романа. Начало. Или конец. Интересно, кто эта дама? Счастливица. Или нет.
- Я полагаю мсье Чарторыйского человеком выдающегося ума. И едва ли он сам станет относиться к собственному положению здесь как к положению изысканного блюда на нашем столе, - сухо, очень четко разделяя слова, проговорил де Бово, а потом улыбнулся и будто невзначай наклонился к ее уху, добавив мягко, почти нежно: - Неужели же вы считаете Адама десертом? Мне кажется, он что угодно, но не десерт.
Божена невольно улыбнулась, чувствуя, что напряжение отпускает ее. У Андре была удивительная способность – вокруг него неизменно распространялись непринужденность и легкость.
Ее присутствие не осталось незамеченным. Перешептывания по углам, когда гости полагали, что она не видит и не слышит их, по правде сказать, Божену забавляли. В самом деле! Она и забыла, каково это – забавляться. Кажется, в последний раз это было бесконечно давно, еще в Варшаве, еще до войны. Теперь же с графиней де Керси они представляли собой прехорошенькую картину. Обе вдовы, обе – достаточно молоды и определенно красивы. Обе – в центре занятного кружка, куда обыкновенно не допускали дам. Вернее сказать, дамам там было не всегда интересно. Говорили о политике. И эти разговоры Божене были привычны после польских событий, в которых ее семья, да и она сама, принимали самое деятельное участие. Теперь же речь шла о Франции и о растущем ее недовольстве Луи-Филиппом – недовольстве «салонном», где аристократы позволяли себе критику короля-гражданина.
За прошедшее время Божена оказалась так далека от всей этой жизни, что теперь чувствовала в себе бурлившую силу, коей, как ей прежде казалось, была наделена с детства – силу борьбы. И она знала и понимала не хуже окружавших ее людей, что сила эта – не в салонах, не в кружках. Сила бурлит тогда, когда выходит на улицы, выводя за собой людей. Но здесь она берет свое начало. Мысль об этом заставляла ее улыбаться – где был бы ее отец, где был бы ее супруг, где был бы Адам, не будь этих кружков пани Божены и прочих? Занимали бы свои места в правительстве и армии мятежной Польши, уже обреченной на поражение? Она не знала. Но отчего-то теперь ей подумалось, что они, по крайней мере, были бы живы.
Божена сердито сжала в руках ножку бокала.
И вдруг услышала шум у входа в салон. Это перешептывание и понимание того, что все разом пришло в движение, заставили ее резко обернуться – слишком резко. В дверях стояли князь Чарторыйский с супругой. Но не к ним был прикован взгляд Божены. Гораздо выше его, ослепительно красивый, как и в былые годы, рядом с князем был барон фон Кнабенау. С Настусей Здебской.
Пытаясь сдержать готовый вырваться из груди вздох, Божена глядела и глядела – будто бы вечность. А внутри колотилось одно лишь: «Он жив! Он жив! Он жив!».
Где-то рядом уже мелькнуло лицо виконта, приветствовавшего гостей. Князь неторопливо вошел в салон, ведя под руку супругу. Барон же следовал за ним. С Настусей.
Неожиданно стало тихо. Или это так показалось пани Абламович? Она распрямила плечи и, сама того от себя не ожидая, пробираясь сквозь толпу, прошла прямо к вошедшим полякам.
Князь выглядел постаревшим и усталым. Барон же, напротив, неожиданно ей самой показался лучше, чем прежде. Она ошиблась. Он не был так же красив, как когда-то. Он был красивее. И в руке его была рука другой женщины. Божена чуть прищурила глаза и проговорила по-польски, прекрасно понимая, что ее слышат все:
- Счастлива видеть вас и вашу супругу в добром здравии, пан Адам.
Когда-то ее семья была очень близка Чарторыйским. Когда-то это был самый значимый союз Польши. Когда-то Адам Чарторыйский приходил в их дом и шумно восхищался тем, насколько выросла и похорошела Божена. «Вы знаете Казимира Абламовича? Она могла бы составить с ним прекрасную партию».
- А вы все хорошеете, моя дорогая, - ответил ей пан Адам, целуя ее руку. София, его жена, улыбалась ей, как старой подруге.
Божена перевела дыхание и, наконец, отважилась повернуться к барону фон Кнабенау. Первый взгляд. Единственный взгляд в его глаза. И тут же прикрыть собственное счастье… собственное отчаяние… прикрыть веками, ресницами… Он жив! Жив! И он с другой. Именно теперь, когда она свободна.
- Пани Абламович, - произнес он голосом, от которого она едва не дрожала, - рад видеть здесь старых друзей.
- Рада, что старые друзья, наконец, присоединились к нам, - просто протянула руку. И в тот момент, когда он склонился к ней с поцелуем, едва удержалась от того, чтобы коснуться другой ладонью его темных волос.
Она любила Станислава Януша фон Кнабенау десять лет. С самой юности. Любила. Любила его одного.