- Oj, Jezus Marija…
Чувствуя, как на нее накатывает беспричинный ужас, Божена обернулась к Анастази. Лицо у той сделалось бледным, нездоровым, но она сидела спокойная и сдержанная, как прилежная ученица.
- Настуся, - шепнула Божена и протянула руку, схватив баронессу за ладонь, чувствуя, насколько та холодна. А Настуся лишь беспомощно вцепилась в ее пальцы, сжала их так, будто едва сдерживается от стона. И от этой беспомощности только сжималось сердце. Отчего бы сердцу сжиматься? Что в ней такого, что одного взгляда довольно, чтобы любить ее тогда, когда должна бы была ненавидеть?
- Вы?.. – почти не размыкая губ, спросила Божена.
Настуся чуть заметно кивнула и так же тихо добавила:
- Он не знает.
- Вам нехорошо. Уйдемте.
- Нет. Прошло.
И, будто в подтверждение своих слов, она отпустила ладонь Божены. А та вдруг почувствовала опустошение.
Медленно, бесконечно медленно перевела она взгляд на всадников, пересекавших небольшую лужайку, откуда должны были прийти к финишу. Лошади шли ноздря в ноздрю.
«Упрямцы!» - с досадой подумала Божена. И вдруг поняла. Все стало на свои места. Ничего не вернуть. Больше уже ничего не вернуть. Ни пожар в Липняках, ни изгнание, ни смерть Казимира не дали ей этого понимания. И только бледные щеки баронессы фон Кнабенау и ее тихий стон открыли в ней зияющую рану, в которой могла быть надежда.
В немом ужасе она наблюдала, как Шайтан все-таки пришел первым. В совершенном молчании она встала со своего места следом за прочими зрителями – кричащими, улюлюкающими, взволнованными. Она улыбалась, когда смотрела, как барон спешился, как бросился к своей жене, на чьих щеках по-прежнему была бледность. Но чей взгляд был счастлив. Она даже не забыла подойти к нему в числе прочих, кто спешил его поздравить, но в какое-то мгновение остановилась. И медленно, так же медленно, как и думала, повернула голову к виконту, стоявшему чуть поодаль и с ленивой усмешкой глядевшего на происходящее. Лошадей увели. Он был почти один. А потом решительно направился к барону, пожал ему руку, кажется, даже сказал что-то веселое, что было вполне себе в его духе. И был единственный взгляд, после которого Божена знала совершенно точно – если бы Андре хотел, они пришли бы вровень. Виконт не уступил бы ни пяди. Но для него это было игрой. Как, впрочем, и многое другое. Всего лишь игра.
Эта мысль странным образом засела в ее голове, медленно трепыхалась там, но и не отступала – будто теперь только это и было важно. Их пледы на пикнике находись далеко. Графиня де Керси предпочла в этот день общество победителя скачек. И, сидя напротив четы Кнабенау, Божена вынуждена была наблюдать, как поминутно руки супругов находят друг друга. А через мгновение снова и снова возвращаются на место. Это тревожило ее, причиняло боль. Злило. Безотчетно и непреодолимо.
- И все-таки… - Клэр весьма забавно хрустела печеньем и выглядела при этом чрезвычайно изящной – это одной ей было свойственно. – Все-таки жизнь здесь так отличается от привычной, домашней. Подчас мне кажется, что я и теперь еще произношу слова по-немецки. Все чаще думаю о том, зачем мне понадобилось возвращаться сюда.
- Голос крови? – с улыбкой спросила Божена.
- Может быть. Отдать им то, что принадлежало моей семье столетиями? Довольно нам было их революции.
Барон почти скучающе посмотрел на графиню и ухмыльнулся.
- Которой из?
- Последняя не заставила меня бежать из дому, как первая вынудила моих родителей. Нет, довольно они втаптывали в грязь имя Керси. Коли б у меня были наследники, я бы сперва вбивала им в головы то, что бежать они могут лишь в том единственном случае, когда отрекутся от своего имени. Если они де Керси, то и место их здесь.
- В таком случае, мне следовало сгнить на каторге, - удивительно спокойно проговорил Станислав, и легкая улыбка заиграла на его губах. – Но я остался бы с именем. Теперь мне удивительно легко. Есть только конь и свобода. Относительная свобода.
- А был ли у вас выбор? – тут же отозвалась графиня – она имела смелость не уступать.