Иванов понемногу распродает этюды, приглядывается к богатым меценатам: может быть, «миллионщик» какой-нибудь купит перенесенные на холст двадцать лет жизни – всю жизнь! – труд, думы, поиски и открытия.
Из Зимнего дворца «Явление Мессии» переносят в Академию художеств для всеобщего обозрения. Приходят дамы и господа – наводят на полотно лорнеты и бинокли, пожимают плечами, рассматривая голую спину старика на первом плане, Иоанна Предтечу, поставленного в профиль, маленького, «не производящего впечатления» Христа. Появляются в зале и другие зрители – растревоженные картиной, жаждущие разгадать ее сокровенней смысл, – эти не щебечут, не перебрасываются пустыми репликами: горячо спорят вполголоса, чаще – сосредоточенно молчат.
Чиновные живописцы недовольно морщатся, бормочут о нарушении правил. В «Сыне отечества» напечатана статья: картина не оправдала надежд – и техника слаба, и колорит не тот, и фигуры не целомудренны, – словом, до «Последнего дня Помпеи» и «Медного змия» далеко.
А Иванов думает о будущем, ищет советчика; его свели с Чернышевским – они поговорили душевно и содержательно. Художник, такой наивный, кажется, всецело занятый своим искусством, такой далекий, кажется, от «злоб дня», но на распутье, на повороте безошибочно потянулся за пониманием и поддержкой к Герцену и Чернышевскому.
Александр Андреевич Иванов хлопотал в Петербурге шесть недель – и умер. Через несколько часов после его смерти лакей придворной конторы принес для него пакет: государь решил купить «Явление Мессии» и жаловал художнику орден Владимира в петлицу…
Когда скромные похороны подходили к концу, в толпе раздался молодой голос: «Что дала Иванову Россия?» И в наступившей тишине тот же молодой громкий голос, словно после раздумья, ответил: «Могилу!»
«Утешительно, по крайней мере, хоть то, что первые, у кого горе отозвалось особенно больно, это были – молодые сердца и горячие головы студентов», – порадуется Крамской, размышляя о судьбе художника Иванова и его творения (к этим размышлениям он за свою жизнь будет не раз возвращаться).
…Ученик Крамской – что ни день в академическом зале возле «Явления Мессии»: схватывает картину целиком и вникает в детали, во всякую мелкую подробность; вещь огромная, а как станешь разбираться, распутывать – каждая мелочишка рассчитана и продумана, и испытана, и поставлена на свое единственное место.
Крамской в кругу товарищей любит повещать, других поучить, но тут – в рот воды набрал, руками развел от беспомощности. Все, что успело в нем устояться, вдруг зашаталось, начало рушиться; привычные воззрения перестали сопрягаться одно с другим. Он чувствовал исходящую от картины могучую силу целого – и ловил себя на глупой мыслишке, вслух высказанной одним из приятелей: «Как нарисованы ноги-то у Ивана и коленки, все кости, мыщелки!..» Он чувствовал классическую рассчитанность, высшую строгость фигур, поз, ракурсов и слышал «поднявшиеся в нашем низменном муравейнике толки о ниспровержении правил композиции (отсутствие пирамидальности тож), об оскорбительном и неизящном старике налево, о зеленом рабе, о некрасивости Христа…»: «Несмотря на то, что фигура Иоанна Крестителя на меня произвела впечатление чего-то страшного, я видел, однако ж, что она, против всяких правил, поставлена профилем; что Христос некрасив действительно…» Но! – и снова сомнения охватывают, приводят в отчаяние: «Но отчего фигура его выражает твердость и спокойствие – как будто знает, куда идет и зачем?..»
Кто поможет, кто ответит на вопросы неразрешимые? Мерзкая статейка в «Сыне отечества» – не для одного Иванова, Александра Андреевича, для всякого художника оскорбительная… Молчит завистливый Бруни. Молчит обиженный Басин; это у него в мастерской Иванов вдруг посетовал, что в Академии и рисунок утратил классическую форму (вместо тщательности – утушевка), и хорошего эскиза после Брюллова даже у профессоров не увидишь. Молчит простак Марков Алексей Тарасович – он о таком сроду не задумывался. Все молчат. «В ту критическую минуту, когда общество должно было рассчитаться с Ивановым, нужен был великий адвокат, – напишет потом Крамской, – …но и в эту последнюю минуту (как и во всю жизнь Иванова) не нашлось ни одного такого человека – все было глухо и немо кругом…».