— Люблю повеселиться, особенно пожрать, — объяснил Ковалек, наполняя бокалы уже доверху. — Давай, брат, ешь, пей, не стесняйся. Там еще полно осталось.
— Любишь пожрать, а тощий, как велосипед, — сказал Зунгалла, чувствуя, что джин потихоньку начинает действовать. — Значит, нулевой кпд. В паровозы метишь?
— С этим беда, — согласился Ковалек. — С другой стороны, двигаться приходится много, энергию нужно восполнять.
Сказав это, он запросто хлопнул бокал, как будто это была вода.
— Силен, брат, — заметил Зунгалла и тоже хлопнул бокал.
И ничего, даже не поперхнулся. Точнее, чуть было не поперхнулся, но превозмог себя, шумно задышал носом. На глаза навернулись предательские слезы.
— Слабак, — констатировал Ковалек. — Болезнь подточила. Но ничего, мы тебя, слабака, быстренько восстановим.
Налил в стакан содовой, поставил перед Зунгаллой.
Тот сделал большой глоток. Шершавость в горле прошла, но вдруг всё вокруг стало невыносимо ярким, четким. Солнце, бьющее в окно, сделалось нестерпимо резким.
— Что-то с фокусом, — пробормотал Зунгалла, уходя в комнату на диван.
В голове погромыхивал чей-то густой бас, ему отвечал мягкий баритон.
Комната была проходная, без окон, здесь стоял приятный полумрак, но Зунгалла видел всё до мелочей. В глаза его точно вставили прожектора, куда бы он ни посмотрел — всё высвечивалось.
— …Ну так что же, что плоть восстаёт? — говорил баритон. — На то она и плоть, чтобы восставать. А ты борись. Негоже уподобляться животному.
— Ты, Варвасил, изъясняешься так, точно не мужик, — гудел бас. — Зачем же терпеть-то, когда всё уже на блюдечке подано?
— Ох, Хрум, Хрум, — отвечал баритон. — Раз согрешишь, потом не отмоешься. Плоть — она всегда к минусу тянет. К негативу. Посмотри, до чего себя аборигены довели. По миллиону раз на Землю возвращаются, никак прошлые грехи отмыть не могут. Хочешь уподобиться?
— Не обобщай, дружище, — говорил бас. — Знаю, что ты продвинут и в вопросах тонкой материи соображаешь больше, но, прошу тебя, не обобщай. Мы же изначально не кусок мяса, к нам это не должно прилипнуть.
— Как знать, приятель, как знать, — отзывался баритон. — Адам тоже замышлялся не как кусок мяса, однако же вот прилипло. И что из этого вышло?
— Нам не должно отличаться от аборигенов, — парировал бас. — Это вызовет подозрение…
— Что, брат, загрустил? — спросил Ковалек, вплывая в комнату с подносом, заставленным бутылками, бокалами и тарелками.
Вот так проза жизни убивает самое интересное. Собираешься, понимаешь, подслушать, подсмотреть, а тут кто-нибудь вломится со стаканом и пирожком — и прощай волнующая неизвестность.
— Чем больше живу, тем больше уясняю, — задумчиво сказал Зунгалла. — Что мы не просто обезьяны, а жрущие, пьющие, похотливые обезьяны. Здоровенные такие вонючие обезьяны. И мозгов у нас не больше, чем у кровососущего клопа.
— Это ты хватил, дружище, — возразил Ковалек, деловито разливая джин. — Перегнул палку. Это бывает, когда долго от людей оторван. От этого, брат, звереешь. На-ка, выпей.
— Чего-то мы, Ян, не понимаем, — сказал Зунгалла, взяв бокал. — Вокруг что-то такое происходит, от чего мы привязываемся друг к другу или наоборот вышибаем друг другу последние зубы. Мы не видим этого, а потому уверены, что так и должно быть. Но почему?
— Не напрягайся, Джим, — посоветовал Ковалек, жуя копченую куриную грудку. Он, оказывается, и курятиной разжился. — Тебе пока вредно напрягаться.
— Я не напрягаюсь, — сказал Зунгалла. — Только мне почему-то всё больше кажется, что всё вокруг ненастоящее. Кто-то дергает за ниточки, и мы начинаем двигаться. Начинаем глушить наркотики и стрелять друг в друга. Страшное дело, старик.
Ковалек пожал плечами.
Зунгалла выпил и сказал:
— Не подумай, что я псих. Наша беда в том, что мы не видим истинных причин. Хватаем то, что на поверхности. Но я докопаюсь. Помяни мое слово.
Ковалек снова пожал плечами. Что спорить с человеком, у которого недавно еще ковырялись в кумполе? Не заднее место всё же, гораздо более ответственное.
Глава 16. Ватага
Калачев гнал на служебном Жигуленке по гладкому шоссе в родную Шептуновку, весь горя от ярости. Раскаленный июль добавлял жара. Асфальт, прилипая, шелестел под колесами, воздух над ним дрожал, переливался.
«Сволочи, — думал Калачев. — Втянули в аферу. Век бы этого колдуна не знать. Учили же тебя, козла: не трогай дерьмо, пока не воняет. Нет, поживиться захотел».