Надо сказать, что с крышей Калачев подсуетился раньше прочих, объехав на повороте главного мента Шептуновки Ваську Сигаева. Тот крякнул, хрюкнул, но возражать не стал, даже посчитал за выгоду, что самому не придется жать соки из крутых. А если честно, то просто побоялся связываться с ломами из ФСБ, которые запросто могли наступить на горло. Ну, может, не запросто, может и вовсе не смогли бы, однако осталось какое-то опасение из советских времен.
Серопузо с предприятия имел семьсот баксов в месяц, его гаврики по пятьсот. Деньги по российским меркам немалые, у станка такие не заработаешь, тем более, что там по восемь часов в день, в грязи, в смраде, а тут по три часа и на свежем воздухе, так что все были довольны и за работу держались крепко.
Громилы у Серопузо были как на подбор — жилистые, с гнилыми зубами, небритые, кривоногие. Пещерные люди, одним словом. Разумеется, попивали, дулись в картишки, из языков предпочитали матерный. Урки да и только. Дома ходили кто в чем, в конторе, которая располагалась на площадях котельной, были одеты чуть получше, а вот на дело уже принаряжались. К крутякам приходили в пиджачках и начищенных штиблетах, зимой — в дубленках, чтоб не подумали, что имеют дело со шпаной.
Помимо мытарских функций на громил была возложена обязанность чистильщиков, санитаров калачевских угодий.
Именно это имел в виду Серопузо, сказав, что колдуном займется лично. То есть, лично проконтролирует, чтобы этого гадского странника скрутили, а заодно и звездюлей навешали.
Чтоб не получилось как в тот раз, когда странник раскидал троих серопузовских гавриков точно котят, на операцию пошли всей ватагой.
Ночь по счастью выдалась безлунная. Серопузо, сменивший рясу на футболку и джинсы, шел впереди всех заросшей лопухами тропинкой вдоль кривых заборчиков, посвечивая себе фонариком. Было тихо, одуряюще пахло петуньями да с соседней фермы остро тянуло навозом. Потом оказалось, что тянуло не с фермы, это один местный орел завез машину коровьего свежака и свалил перед своей изгородью. Прямо на тропинку, так что не пройти.
Серопузо, не будь дурак, скомандовал, чтоб его взяли на руки. Гаврики взяли, перенесли. А куда денешься? Сами перемазались, теперь от них смердело.
— Это ж теперь к Мишке близко не подойдешь, — догадался Серопузо. — Учует, гад. Беда, ребятки. Придется портки снять, обувку тоже и босичком, босичком. Ничего, ночь теплая.
Разулись, разделись. Серопузо вновь стал впереди, пошел по тропинке, бдительно посвечивая фонариком.
В окнах странника, там, где горница, теплился свет — то ли керосинка горела, то ли настольная лампа.
Серопузо подошел, заглянул сквозь стекло.
На покрытом клеенкой столе ровно горела свеча, в вазочке стояли полевые цветы. На топчане, привалившись спиной к бревенчатой стене, полулежал и что-то тихо, не разберешь, говорил отец Михаил, а за столом на древнем стуле сидела принаряженная красавица Фрося и, подперев щеку рукой, слушала.
Глава 17. Не ошиблись, господин хороший?
Директор З., крупный упитанный баварец шестидесяти лет от роду, всего лишь навсего моргнул. Эффект от этого моргания оказался совершенно неожиданным — перед ним на столе возник вдруг конверт.
Конверт был из плотной желтой бумаги, без марки и каких-либо оттисков. От него приятно пахло духами.
Директор похлопал глазами и заглянул внутрь. Вынул письмо, прочитал: «Привет, хапуга», — и почувствовал, как тревожно забилось сердце. Вот оно. Вот он, знак беды. Но, может, это чья-то шутка, невинный розыгрыш? Хотя, кто осмелится? Не дети уже.
— Читай дальше, — сказал кто-то за спиной.
Директор, голова которого давно уже утратила эластичную способность поворачиваться в разные стороны, крутнулся вместе с креслом. Нет, сзади никого. Сзади, как и положено, стена, убранная панелью из красного дерева, на стене в разворот национальный флаг, чтоб знали — перед ними патриот отечества. Все чтоб знали. Больше ничего. Говорить нечему и некому.
— Давай, давай, дядя, — сказали совсем рядом.
Кто-то при этом хихикнул — явно не тот, кто говорил, так как получилось наложение: один говорит — другой тем временем хихикает. Два шутника.
Директор повернулся вместе с креслом, попробовал встать и не смог. Что-то удерживало.
Попытался снять телефонную трубку — та была, как приклеенная. Нажал кнопку вызова секретарши — та не вдавливалась.
Вновь кто-то захихикал, а голос сказал:
— Читай письмо, дядя. Внимательно читай. Потом раздай работягам всё, что у них награбил, осчастливь плебс. Сам поживи в шкуре голодранца, прочувствуй — насколько это унизительно. Глядишь, часть долгов-то Боженька и спишет. Да в сумасшедший дом не забудь отстегнуть, там тоже люди живут.