— Лоу не был ранен? — спросил он.
— Вообще-то охрана стреляла.
— Понятно, — сказал Зунгалла и, повернувшись к своим людям, скомандовал:
— Назад, к вертолету. Он где-то прячется.
— Простите, — произнес священник. — А что делать с трупами? Он их затащил в ратушу.
— Это к полиции, — сказал Зунгалла…
В особняке жили старик со старушкой. Они ничуть не обиделись, когда Мак-Нолли сапожищем едва не снес с петель незапертую дверь, а посоветовали, что удобнее открывать за ручку.
Да, подтвердили они, заходил один немногословный человек, вон в корзине его рубашка — вся в крови. Залепил пластырем дырку в плече, надел стариковскую рубаху, сказал «Спасибо» и был таков. А дырка-то в плече нешуточная, палец пролезет. Чем это его?
— Известно чем, дробовиком, — сказал Зунгалла, а про себя подумал, что этот стервец в городе появился в экипировке, то есть кого-то по дороге раздел…
«Хрум, — позвал Зунгалла. — Где он?»
«Где-то в окрестностях, — отозвался Хрум. — Из города он вышел. Понимаешь, приятель, в чем закавыка: Саламанта прорвется на пару секунд, потом полчаса молчит. Вы уж там как-нибудь сами».
«Людей мало», — посетовал Зунгалла.
«А вот это ты зря, — сказал Хрум. — Людей вокруг полно, их только нужно озадачить».
Это он, поди, намекал на народную бдительность.
Да уж, чего-чего, а народ у нас бдительный, подумал Зунгалла. Сделай что не так, соседи сразу накапают куда надо. Этого у народа не отнимешь, этому наш народ обучен сызмальства. Делают из людей сволочей, потому что сами сволочи хорошие.
Под сволочами хорошими подразумевались сидящие наверху гады, которые вели страну одновременно к процветанию и пропасти. Про то, что страна понемногу превращается в мирового паразита, Зунгалла читал в одной умной книжке, автор которой был в бегах.
«Джим, — позвал Хрум. — О чем ты думаешь? Нашел время».
«Что новенького?» — оживился Зунгалла.
«Лоу нашелся…»
Экая незадача, вертолет оказался безнадежно поврежден. Лобовое стекло выбито, ручка управления вырвана с корнем. Этой ручкой Лоу (а кто же еще?) вдребезги разбил рацию.
Пилот сидел в салоне с настежь распахнутыми дверями и тупо смотрел перед собой. На вопросы отвечал односложно: «Ничего не помню». А что, собственно, он мог помнить, если какая-то сила вдруг выдернула его кабины и швырнула на землю. От удара пилот потерял сознание, а когда очнулся, вертолет был изуродован.
Между тем Лоу на мощном джипе помаленьку удалялся на юго-запад.
Глава 24. Ах, змей
Утром оперативник Мизгоев, любопытства ради глянул в глазок и увидел, что отец Михаил не связан. Он сидел на краешке топчана, на котором спала Фрося. При скрипе задвижки поднял глаза и посмотрел Мизгоеву прямо в душу. Тот аж обмер, отшатнулся от двери. Помчался докладывать Калачеву.
— Фроську, поди, забыли связать, она и развязала Мишку-то, — по-простому сказал Калачев, которого после вчерашнего возлияния мучила жажда.
Никак не мог забыть этого срама у генерала Сагдеева, вот и злоупотреблял вечерами. А иначе покоя не было.
— Ты вот что, — сказал Калачев. — Михаилу нужно надеть наручники, Фросе тоже. Один не заходи, странник — человек опасный, владеет чертовщиной. Втроём-вчетвером. Закуёте — веди его ко мне. Лично допрошу.
Мизгоев ушел. Калачев налил стакан воды, жадно выпил, налил еще. День намечался жаркий, уже сейчас, в начале десятого, вентилятор помогал мало. Содрать бы штаны, рубашку — и под душ. Потом холодненького пивка, перекур и снова под душ. Но нельзя. Родина требует жертв. То бишь, работа — не Родина, а то двусмысленно получается: Родина требует жертв. Как Молох какой-то, Змей Горыныч. С другой стороны, если вдуматься, и с Родиной тоже правильно. Без жертв никак нельзя. Нужно, чтобы враг боялся, и народонаселение тоже побаивалось. Чтобы лишнего не болтали, чтоб знали — карающий меч всегда начеку. Вот, скажем, тот же отец Михаил. Чего бомжует по чужим хатам, чего не на работе? Пас бы коз, скотина этакая, и не морочил бы людям голову своей ересью. А то нашелся апостол, глас Божий, гринпис хренов…
Размышления Калачева были прерваны Мирзоевым, который ввел отца Михаила.
— На стул его, — распорядился Калачев, направляясь к своему рабочему месту. — Напротив стола. Сам сядь в кресло и будь наготове, ежели что.
— Понял, — сказал Мирзоев и, усадив отца Михаила на стул, сел в кресло.
Калачев, не мигая, как удав, уставился страннику в глаза и смотрел до тех пор, пока у самого не навернулись слезы.