Хренов дернулся было удрать, ан нет, не получается. Ноги не идут.
— Отпусти, батюшка, — пробубнил он.
— Ах, да, — сказал отец Михаил и сделал движение рукой — иди, мол.
Хренов ломанул в чащу, а отец Михаил, подождав, пока уймется треск, продолжил проповедь.
И была она так пронзительна, будто была последней.
Стоявшая в отдалении Фрося слушала и не могла наслушаться, смотрела перед собой и не замечала ни многочисленных затылков, ни изумрудных деревьев, ни белесого неба в просвете, а видела вознесшегося над толпой печального, опустившего голову великана с огромным мечом, на рукоятку которого он опирался, окруженного золотым сиянием прекрасного великана, и, потрясенная, говорила себе: вот он, настоящий. Никакой не батюшка, не пилигрим, а воин.
Никто этого не видит, только она. Значит, ей одной открыта эта тайна.
— Эй, — сказала она одними губами, зная, что он услышит. — Кто ты на самом деле?
И великан поднял голову и, улыбнувшись, ответил?
— Я один из тех, что пришли вам помочь. Но, увы, чувствую — прощание близко.
— Нам помочь? Кому — нам? Зачем?
— Вам — это заблудшим овцам. Но слушай, слушай проповедь, моя девочка.
— Это, наверное, большая тайна? — догадалась Фрося. — Тебе нельзя об этом говорить?
— Нельзя.
Великан вздохнул. Он был совсем-совсем настоящий, объемный, рельефный, со смуглой гладкой кожей, черными блестящими глазами. Будь Фрося поближе, она наверняка почувствовала бы его дыхание. Удивительно, что великана никто не видел.
Она мигнула, и он пропал, но перед глазами по-прежнему стояло золотое сияние.
И так всё время, пока шла проповедь, перед глазами было удивительно светло, а слова врезались в память, точно высеченные резцом.
Слова эти переворачивали душу, выстраивали чудесную дорогу в какое-то неизъяснимо великое, прямо-таки сказочное будущее. Иди, не ленись, и тебе воздастся.
Потом отец Михаил замолчал, и все задвигались, закопошились. Но — молча. Чувствовалось — проняло.
Минут десять к батюшке невозможно было пробиться — все норовили поцеловать руку, краешек одежды, а то и, пав на колени, пыльный башмак, но вот людей вокруг него поубавилось, затем, истово крестясь, разбрелись последние.
Фрося подошла, и он, пряча улыбку, спросил:
— Всё поняла, голубушка?
— Всё, — ответила Фрося и совсем по-детски заявила: — А я что-то видела.
— Вот и молодец, — сказал отец Михаил. — Надеюсь, что хорошее?
А глаза у самого были с лукавинкой, озорные…
Итак, Хренов прискакал жаловаться Серопузо, что, мол, отняли диктофон с ценной записью, где козел Миша излагает свои подрывные идеи, а Серопузо как даст ему в поддых. Потом, когда тот согнулся, как даст по шее. Он был мельче Хренова, этот Серопузо, но кулачок имел костлявый, остренький, и бил он по хрящику, то бишь по шейному позвонку. Больно, зараза, обидно, а не ответишь. Начальник всё же, работодатель.
— За что? За что? — заныл скрюченный Хренов.
— Подвел ты меня, сволочь, — надсадно дыша, сказал Серопузо и как заедет коленкой в нос.
Бедный Хренов аж ослеп от боли. Повалился на пол, начал кататься, подвывать.
— Что я шефу скажу? — вопросил Серопузо, пиная шестерку.
— Не днаю, — прогундосил Хренов, хлюпая расквашенным пятаком. — Кончайте драться, дайте хоть досказать-то…
Калачев Серопузо бить не стал, хотя имел к этому позывы. Решил сохранить интеллигентность, поскольку отдавал себе отчет: озвереешь — сообразиловка начнет работать туго. А сейчас извилина должна функционировать нормально, ведь Миша, поросенок этакий, обо всём в курсе. Как он там сказал Хренову? «Передай Калачеву, чтобы свою глупую затею выбросил из головы». А? Каково?
Диктофон — черт с ним, не жалко. Он, этот странник, и без диктофона всё знал. Знал даже, что Серопузо выпорет Хренова. Так оно и получилось: Серопузо сразу дал Хренову по соплям, а потом уже выслушал всё до конца. И подивился: откуда это страннику заранее стало известно, что он, Серопузо, накостыляет Хренову по шее? Опять мистика, сказал Серопузо. Там, где этот отец Михаил, всегда мистика. А мистика — штука страшная. Возьмет, да и закинет в какое-нибудь параллельное пространство. И нипочем не поймешь, кто тебя туда закинул и как оттуда выбраться, сказал Серопузо.
— Да, дела, — Калачев с хрустом почесал макушку. — С каким-то вонючим компроматом — и то не получается.
Потом, подумав, добавил:
— От Миши пока отстанем, будто до него и дела нет. Пусть тина осядет. А там подальше, глядишь, может что и прояснится. Может, какой-нибудь чеченский след появится.